Сам Гордон определял свою функцию в деле еврейского возрождения как разоблачение внутренних недугов народа, борьбу с раввинистической ортодоксией и тиранией церемониализма. Эта придирчивая тенденция, заключающаяся в осуждении всей исторической структуры иудаизма, проявилась уже в 1868 г. в его «Песнях Иуды».

(Шире Йехуда), в строфах, сияющих красотой их еврейской дикции:

Жить бездушными обрядами научили тебя, Плыть против жизни и хранить безжизненную букву; Быть мертвым на земле и живым на небе, Видеть сны наяву и говорить во сне.

В семидесятые годы Гордон вступил в ряды официальных агентов просвещения. Он переехал в Петербург и стал секретарем Общества распространения просвещения. Новое еврейское периодическое издание «ха-Шахар» опубликовало несколько его «современных эпосов», в которых он излил свой гнев против окаменевшего раввинизма. Он изображает бедственное положение еврейской женщины, приговоренной к вступлению в брак по велению посредника, без любви и счастья, или описывает трагедию другой женщины, чье будущее разрушено «точкой над i».» Он яростно бьет ортодоксальных пауков, официальных лидеров общины, которые ловят молодых пионеров просвещения в сети авторитета Кабала при поддержке полиции. Поднимаясь выше по лестнице истории, поэт регистрирует свой протест против преобладания духовного начала над мирским во всей эволюции иудаизма. Он нападает на пророка Иеремию, который в осажденном Иерусалиме проповедует подчинение вавилонянам и строгое соблюдение Закона: пророк, облаченный в одежду современного ему ортодоксального раввина, должен был быть выставлен как ужасающее воплощение бездушной формулы «Закон превыше всего». Жизнь.»

Вывод очевиден: власть ортодоксии должна быть сломлена, а еврейская жизнь должна быть секуляризована. Но, разоблачая старое, Гордон не мог не заметить болевых точек в новом, «просвещенном» поколении. Он видел бегство образованной молодежи из еврейского лагеря, ее все возрастающее отчуждение от народного языка, на котором поэт пел свои песни, и крик тоски сорвался с его уст: «Для кого я работаю?» Ему казалось, что подрастающее поколение, оторванное от первоисточника еврейской культуры, уже не сможет читать «Песни Сиона», и что рифмы поэта ограничены в своем обращении к последней горсти о поклонниках еврейской музы:

Кто знает, но я последний певец Сиона, И ты последний, кто понимает мои песни.

Эти строки были написаны на пороге новой эры восьмидесятых годов.

Выразитель еврейской самокритики дожил не только до ужасов погромов, но и до туманной зари национального движения, и мог утешать себя убеждением, что ему суждено быть певцом не одного поколения.

Вопрос «Для кого я работаю?» по-иному подошел и разрешил другой писатель, гениальность которого росла с годами его долгой жизни. В первые годы своей деятельности Шалом Яков Абрамович (1836 г.р.) пробовал свои силы на разных поприщах. Он писал литературно-критические эссе на иврите («Мишпат Шалом», 1859 г.), адаптировал книги по естествознанию, написанные на современных языках («Толдот ха-теба», «Естественная история», 1862 г., и далее), сочинил социальный «Тенденцроман», под заглавием «Отцы и дети» (Ha-abot we-ha-banim, 1868); но все это оставило его неудовлетворенным.

Размышляя над вопросом «Для кого я работаю?», он пришел к выводу, что его труды принадлежали широким массам, забитым массам, а не ограничивались образованными классами, понимающими национальный язык. Глубокий наблюдатель за еврейскими условиями в черте оседлости, он понимал, что конкретная жизнь масс должна изображаться в их живой повседневной речи, на идишском наречии, к которому относились с презрением почти все маскилим того периода.

Соответственно, Абрамович стал писать на народном диалекте под вымышленным псевдонимом Менделе. Мохер Сфорим (Менделе Книготорговец). Выбирая сюжеты из жизни низших классов, он изображал изгоев еврейского общества и их угнетателей (Dos kleine Меншеле, «Скромный человек»), жизнь еврейских нищих и бродяг (Fishke der Krummer, «Фишке-Калека»), и та огромная паутина, которую сплели вокруг обездоленных масс контрактники мясного налога и их сообщники, предполагаемые благотворители общества (Die Taxe, oder die Bande Stodt Bale Toyvos, «Налог на мясо, или Банда городских благотворителей»). Его острая сатира на «налог» попала в цель, и у автора были основания опасаться гнева тех, кого задели за живое его литературные стрелы. Ему пришлось покинуть город Бердичев, в котором он проживал в то время, и переехать в Житомир.

Здесь он написал в 1873 году одно из своих самых зрелых произведений «Кобыла, или Предотвращение жестокого обращения с животными» (Die Klache). В своем аллегорическом повествовании он изображает бездомную кобылу, олицетворение еврейской массы, которую преследуют «городские начальники», не позволяющие ей пастись на общих пастбищах с «городским скотом» и гнали уличных бездельников и собак по пятам. «Общество по предотвращению жестокого обращения с животными» (правительство) не может решить, следует ли кобыле предоставить равные права с туземными лошадьми или оставить ее без защиты, и дело передается на рассмотрение специальной комиссии.

Тем временем какие-то всадники из числа «общинных благодетелей» вскакивают на спину несчастной кобыле, бьют и мучают ее чуть ли не до смерти и гонят ее в свое удовольствие, пока она не рухнет.

Выйдя за рамки полемической аллегории, Абрамович опубликовал юмористическое описание «Путешествий Вениамина Третьего».

(Masse'ot Benyamin ha-Shelishi, 1878), с изображением еврея Дон Кихота и Санчо Пансы, которые совершают заморское путешествие к мифической реке Самбатион — по пути из Бердичева в Киев. Тонкое наблюдение за существующими условиями в сочетании с глубоким анализом проблем еврейской жизни, художественная сила в сочетании с публицистическим мастерством — таковы характерные черты первого этапа литературной деятельности Абрамовича.

В последующий период, начиная с 80-х годов, его литературные произведения обнаруживают большую художественную гармонию в своем содержании. Что касается их языковой оболочки, то они сочетают в себе народный язык идиш с национальным еврейским языком, которые наш автор использует бок о бок в качестве проводников своей мысли и достигает в его руках столь же высокого уровня совершенства.

СМОЛЕНСКИН)

Однако художественное изображение жизни было редким исключением в литературе Хаскалы. Раздираемый социальной и культурной борьбой период просвещения требовал скорее теорий, чем искусства, и романист не менее, чем публицист, был призван восполнить эту нужду.

Этот теоретический элемент был первостепенным в романах Переса Смоленскина.

(1842-1885), редактор популярного журнала на иврите «ха-Шахар».

Ученик белой русской ешибы, он затем уплыл в легкомысленную Одессу, а еще позже в Вену, мучительно страдая от потрясения от контраста. Лично он вышел невредимым из этого конфликта идей. Но вокруг себя он видел «мёртвые тела просвещения, которых так же много, как и жертв невежества».

Он видел еврейскую молодежь, бегущую от своего народа и забывающую свой национальный язык. Он видел реформистский иудаизм Западной Европы, который не сохранил ничего от еврейской культуры, кроме модернизированной поверхностности синагоги. Отталкиваясь от этого зрелища, Смоленскин решил с самого начала бороться на два фронта: против фанатиков ортодоксии во имя европейского прогресса и против поборников ассимиляции во имя национальной еврейской культуры, в частности еврейского языка. «Ты говоришь,»

Смоленскин, обращаясь к ассимиляторам, — будем, как другие народы. Хорошо и хорошо. Будем, действительно, как другие народы: культурными мужчинами и женщинами, свободными от суеверий, верными гражданами страны. мы также помним, как и другие народы, что мы не имеем права стыдиться своего происхождения, что мы обязаны дорожить своим национальным языком и своим национальным достоинством».