Его преемник «Сион» («Сион») под редакцией Соловайчика и Леона Пинскера, ставший впоследствии выразителем догерцлианского сионизма, пытался провести другую политику: доказать правоту евреев, привлекая к суду антисемитов и знакомство российской общественности с историей иудаизма. Sion тоже, как и его предшественники, пришлось отказаться от борьбы менее чем через год.

После семилетнего перерыва в том же городе было предпринято новое покушение. Dyen («День») смог собрать большее количество участников из числа повысившихся рядов «титулованных»

intelligenzia чем его предшественники. Новое издание смелее развернуло знамя эмансипации, но и оно пошло гораздо дальше своих предшественников в борьбе за русификацию и ассимиляцию.

Девизом Dyen было «полное слияние интересов еврейского населения с интересами других граждан». Редакция смотрела на еврейскую проблему «не как на национальную, а как на социально-экономическую» проблему, которую, по их мнению, можно было решить, просто наделив эту «часть русского народа» теми же правами, которыми пользовались остальные. Одесский погром 1871 г. мог бы научить авторов «Диена» более трезво судить о перспективах «слияния интересов», если бы назойливая цензура не заставила это издание через короткое время прекратить выпуск.

Следующие несколько лет были периодом молчания в русско-еврейской прессе. Ряды русской еврейской интеллигенции, составлявшие костяк читающей публики этой прессы, стали к ней равнодушны. Добросовестно живя по принципу «слияния интересов», они не признали особых интересов своего народа, единственной обязанностью которого они считали обрусение, т. е. уничтожение и уничтожение. Однако лучшие элементы интеллигенции с ужасом смотрели на это растущее безразличие ко всему еврейскому среди еврейской молодежи, воспитанной в колледже. В результате в самом конце этого периода была предпринята новая попытка восстановить русско-еврейскую печать. Три еженедельника: «Русский еврей «(«Русский еврей»), «Рассвет «(«Рассвет»), а затем и «Восход» («Восход») были начаты в Санкт-Петербурге. сердца русской еврейской интеллигенции.

В разгар этой работы их захлестнул страшный катаклизм 1881 года, решивший дальнейшие судьбы еврейской журналистики в России.

Русская школа и литература по уши втолкнули еврейскую студенческую молодежь в интеллектуальные течения прогрессивного российского общества. Вполне естественно, что часть еврейской молодежи была также вовлечена в революционное движение 70-х годов, движение, которое, несмотря на теоретический «материализм» его адептов, имело по существу идеалистическую направленность. Вступая в ряды революционеров, молодые евреи были движимы не столько негодованием против сохраняющегося, хотя и несколько смягченного, бесправия собственного народа, сколько недовольством общеполитической реакцией в России, тем недовольством, которое нашло выражение в движении «Народничество», «Идти в народ» и подобные течения тогда были в моде.

Студенты-евреи, посещавшие раввинские и учительские институты при правительстве, или самоучки из числа бывших воспитанников хедер и иешиб, тоже стали «ходить в народ» — правда, русский народ, а не еврейский. Они вели революционную пропаганду, как прямыми, так и косвенными, среди русских крестьян и рабочих средствами, известными им только по книгам. В то время считалось само собой разумеющимся, что осуществление идеалов русской демократии повлечет за собой решение как еврейских, так и всех других частных проблем русской жизни, так что эти проблемы можно было на время благополучно отложить в сторону.

— созерцательного еврейского юноши, страдающего туберкулезом и Weltschmerz. Он начал свою поэтическую карьеру в 1840 году с еврейской адаптации второй книги Вергилия «Энеида», но вскоре обратился к еврейским мотивам. В музыкальных стихах «Песен дщери Сиона «(Шире бат Цион, Вильно, 1851) автор излил тоску своей страдающей души, разрывавшейся между верой и наукой, отягощенной гнетом извне. и взволнованный до глубины души трагедией его бездомного народа. Жестокая болезнь оборвала жизнь поэта в 1852 году, в возрасте двадцати четырех лет. Небольшой сборник лирических стихов, изданный уже после его смерти под названием «Киннор бат Цион» («Арфа дочери Сиона "), еще ярче показал богатство творческой энергии, скрытой в душе этого преждевременно отрезанного Юность, которая на краю могилы так трогательно пела о любви, красоте и чистых радостях жизни.

Через год после смерти нашего поэта, в 1853 году, в той же столице Литвы появился исторический роман «Ахабат Цион» («Любовь Сиона»).

Ее автор Авраам Мапу из Ковена (1808-1867) был бедным меламмедом, который своими усилиями и без помощи учителя поднялся до уровня современного педагога иврита. Он жил в двух мирах, в долине слез, какой было гетто при Николае, и в светлых воспоминаниях далекого библейского прошлого. Одухотворенный мечтатель, прогуливаясь по берегам Немана, среди холмов, окаймляющих город Ковно, рисовал себе светлый рассвет еврейского народа. Эти блестящие описания древней Иудеи он опубликовал в мрачный год «пленных рекрутов». Молодежь гетто, корпевшая над талмудическими фолиантами, с жадностью набросилась на эту маленькую книгу, которая дышала ароматами Шарона и Кармеля. Они читали его тайком — открыто читать роман в те времена было небезопасно, — и сердца их наполнялись восторгом от чарующих идиллий времен царя Езекии, изображения бурного Иерусалима и мирного Вифлеема.

Они вздыхали о судьбе влюбленных Амнона и Фамари и в полете своего воображения уносились далеко от болезненной реальности. Наивное литературное построение сюжета не имело никакого значения для читателя, впервые в жизни вкусившего роман. Наивность сюжета соответствовала наивному, искусственно воспроизведенному языку пророка Исайи и библейских летописей, усиливавших иллюзию древности.

Через несколько лет после публикации своей «Любви к Сиону», когда общественные течения начали будоражить русское еврейство, Мапу начал свой пятитомный роман о современной жизни под названием «Айит». Цабуа, «Пятнистая птица» или «Лицемер» (1857–1869). В своей наивной манере, странным образом не гармонирующей со сложным сюжетом в сенсационном французском стиле, автор рисует жизнь безвестного литовского городка: кагаловские начальство, скрывающие свои злодеяния под плащом благочестия; фанатичные раввины, тартюфы черты оседлости, преследующие поборников просвещения. В противовес этим теням прошлого Мапу с любовью рисует едва заметные ростки новой жизни, Маскила, стремящегося примирить религию и науку, туманную фигуру еврейского юноши, идущего в русскую школу в надежде на служащих своему народу, профили русской еврейской интеллигенции и промышленников из числа восходящей еврейской плутократии.

К концу жизни Мапу вернулся к историческому роману и в «Преступлении Самарии» (Ашмат Шомрон, 1865) попытался нарисовать картину древнееврейской жизни на закате Северного царства. Но этот роман, появившийся в разгар культурного движения, не произвел такого сильного воздействия, как его «Ахабат Цион», хотя его очаровательный библейский слог привел в восторг любителей «Мелицы»,

Шум новой еврейской жизни с ее постоянно нарастающими проблемами вторгся в пределы литературы, и даже поэты вынуждены были принимать чью-либо сторону в злободневных вопросах. Крупнейший поэт той эпохи Иуда Лейб Гордон (1830–1892), начавший с сочинения библейских эпосов и моралистических басен, вскоре вошел в область «интеллектуальной поэзии», стал поборником просвещения и резким критиком старины. наладил еврейскую жизнь. Еще в 1863 году, работая учителем в Коронной школе в Литве, он написал свою «Марсельезу Просвещения» (Hakitzah ' ammi, «Пробудитесь, мой народ»). В нем он воспевал солнце, проливающее свои лучи на «землю Эдемскую», где шея порабощенных была освобождена от ярма и где современного еврея приветствовали братскими объятиями. Поэт призывает свой народ влиться в ряды земляков, в сонмы культурных русских граждан, говорящих на языке земли, и предлагает современникам-евреям краткую формулу: «Будь человеком на улице и евреем на улице». дома», т. е. быть русским в обществе и евреем в частной жизни.