Впоследствии такой меморандум был подготовлен. Но оно не было представлено царю. Ибо всего через несколько месяцев официальное отношение к еврейскому вопросу резко ухудшилось. Правительство решило отказаться от своего прежнего взгляда на еврейские погромы и вместо этого принять теорию еврейской «эксплуатации», используя ее как средство оправдания не только погромов, уже совершенных над евреями, но и репрессивных мер. которые рассматривались против них.

В этих обстоятельствах Игнатьев не видел возможности допустить, чтобы меморандум в защиту еврейства привлек внимание царя.

Не исключено, что умиротворяющая часть имперского ответа, прозвучавшая на аудиенции 11 мая, была продиктована также желанием умилостивить общественное мнение Западной Европы, ибо в то время европейское мнение еще имело некоторый вес в глазах бюрократического аппарата. круги России. За несколько дней до аудиенции в Гатчине английский парламент обсудил вопрос о гонениях на евреев в России.

В Палате общин еврейские члены, барон Генри де Вормс и сэр Х. Д. Вольф, привлекая внимание к делу английского еврея, изгнанного из Санкт-Петербурга, запросили заместителя министра иностранных дел сэра Чарльза Дилке, «делало ли правительство Ее Величества какие-либо представления правительству в Сент-Луисе».

В связи со зверскими надругательствами над еврейским населением на юге России Дильке ответил, что английское правительство не уверено в том, что такой протест «будет действенным».

Аналогичный ответ был дан министром иностранных дел лордом Грэнвилем объединенной делегации Англо-еврейской ассоциации и Совета депутатов, двух ведущих англо-еврейских органов, которые ожидали его 13 мая, через два дня после гатчинской аудиенции. Выразив свое горячее сочувствие целям депутации, секретарь указал на нецелесообразность какого бы то ни было вмешательства со стороны Англии в тот момент, когда само русское правительство принимало меры против погромов, ссылаясь на «сердечный прием, оказанный в последнее время император депутации евреев»

Последующие события вскоре показали, что правительство в лице Игнатьева далеко не питало сочувствия к жертвам погромов. Общественность не упускала из виду, что русское правительство, имевшее обыкновение оказывать финансовую помощь населению в случае стихийных бедствий, вроде пожаров или наводнений, воздерживалось от оказания малейшей денежной помощи населению. Евреи, пострадавшие от погромов. Помимо своей материальной пользы, такая помощь имела бы огромный моральный эффект, поскольку она предстала бы в глазах общественности как официальное осуждение насильственных действий, совершенных против евреев, особенно если бы сам царь пожертвование для этой цели, как он обычно делал в других случаях такого рода. А так власти не только не пошли на такой шаг, но дошли до того, что запретили евреям Петербурга начинать публичный сбор в помощь жертвам погрома. Мало того, одесский генерал-губернатор отказался принять крупную сумму денег, предложенную ему зажиточными евреями в пользу пострадавших.

И это не было худшим. Местные власти делали все возможное, чтобы выразить свою солидарность с врагами иудаизма. За уличными погромами последовали административные погромы sui generis.

Уже в мае месяце киевская милиция начала выслеживать всех евреев, «нелегально» проживающих в этом городе, и тысячами высылать этих «преступников». Подобные массовые изгнания имели место в Москве, Орле и других местах вне черты оседлости. Эти гонения явились, очевидно, наглядным уроком религиозной терпимости, и русские массы, еще совсем недавно показавшие, до какой степени они уважают неприкосновенность еврейской жизни и собственности, восприняли этот урок близко к сердцу.

Одна надежда оставалась у евреев. Суды, по крайней мере, как органы общественного сознания России, были обязаны сурово осудить зловещих погромщиков. Но и эта надежда оказалась иллюзорной. В большинстве случаев судьи трактовали акты открытого грабежа и насилия над жизнью и телом как мелкие уличные драки, как «нарушения общественного спокойствия», и назначали виновным смехотворно легкие наказания, вроде трех месяцев тюремного заключения — — наказания, кроме того, которые были одновременно применены к евреям, которые, как и в случае с Одессой, прибегли к самообороне. Когда страшный киевский погром рассматривался в местном Военно-окружном суде, прокурор Стрельников, известный реакционер, впоследствии встретивший свою судьбу от рук революционеров, произнес 18 мая речь, которая была скорее обвинительной речью против евреев, чем против бунтовщиков. Он доказывал, что эти беспорядки были вызваны исключительно «эксплуатацией евреев», захвативших главные экономические позиции в провинции, и проводил перекрестный допрос свидетелей-евреев в том же враждебном духе. Когда один из свидетелей возразил, что обострение экономической борьбы связано с искусственным скоплением евреев в сдерживаемой черте оседлости, прокурор крикнул: «Если восточная граница закрыта для евреев, то западная граница закрыта для евреев». открыты для них, почему бы им не воспользоваться этим?»

Этот вдвойне отвратительный в устах блюстителя закона призыв покинуть страну, обращенный к тем, кто под влиянием погромной паники уже решился бежать из страны рабства, произвел ошеломляющее действие на народ. еврейская общественность. Исчез последний луч надежды, надежды на юридическую справедливость. Суды стали оружием в руках антиеврейских лидеров.

Чувство безопасности, восстановленное опубликованной частью имперского ответа на аудиенции 11 мая, быстро испарялось. Евреев снова охватила тревога, а зачинщики погромов набрались смелости и решили, что пришло время закончить прерванное уличное представление. Первые дни июля ознаменовались началом второй серии беспорядков, так называемых летних погромов.

Новый пожар начался в городе Переяславе, в Полтавской губернии, еще не отказавшейся от своих антиеврейских казачьих традиций. Переяслав в то время укрывал многих беглецов из Киева, бежавших от весенних погромов в этом городе. Увеличение еврейского населения Переяслава, очевидно, вызывало недовольство местных жителей-христиан. Четыреста двадцать мещан-христиан Переяслава, открыто веривших в Евангелие, предписывающее христианам любить страждущих, приняли резолюцию, призывающую к изгнанию евреев из их города, и, предвидя это узаконенное насилие, решили учить евреям «урок» на их собственную ответственность. 30 июня и 1 июля Переяслав был ареной погрома, отмеченного всей атрибутикой русского обряда, хотя и не сопровождавшегося на этот раз человеческими жертвоприношениями. Эпилог погрома отличался своеобразием. Для выяснения причин беспорядков была назначена комиссия, состоящая из представителей городской администрации, четырех христиан и трех евреев. Этот комитет был представлен местными христианскими горожанами с набором требований, некоторые из которых по существу сводились к следующему:

Что евреи-олдермены городского совета, а также евреи-члены других муниципальных органов должны добровольно уйти в отставку с этих почетных должностей, «как люди, лишенные гражданской честности»; что еврейские женщины не должны одеваться в шелк, бархат и золото; что евреи должны воздерживаться от содержания прислуги-христиан, которые «испорчены» в еврейских домах религиозно и морально; что все иудейские пришельцы, которые нашли убежище в Переяславе, должны быть немедленно изгнаны; что евреям будет запрещено покупать продукты в окрестных деревнях для перепродажи их; также вести дела по воскресеньям и русским праздникам, содержать салуны и прочее.

Таким образом, помимо разорения, евреям был предъявлен ультиматум, подразумевающий угрозу дальнейших «боевых действий».

Как и в предыдущих случаях, примеру города Перейслав последовали городки и села окрестностей. Неуправляемость толпы, обученной безнаказанно разрушать и грабить, не знала границ. В соседнем городе Борисполе толпа бунтовщиков, возбужденная алкоголем, угрожала перейти от грабежа к убийству. Когда их остановила полиция и казаки, они в ярости бросились на этих неугодных защитников еврейского населения и начали издеваться над ними, пока несколько ружейных выстрелов не обратили их в бегство.