Очевидец, суммируя имеющиеся в его распоряжении сведения, подробности которых еще более душераздирающи, чем общие факты, дает следующую характеристику московских событий: Люди, прожившие в Москве по двадцать, тридцать или даже сорокалетние были вынуждены в короткий срок продать свое имущество и покинуть город. Тех, кто был слишком беден, чтобы подчиняться приказам полиции, или кому не удавалось продать свое имущество за бесценок, — бывали случаи, когда бедняки сдавали всю свою мебель за один-два рубля, — бросали в в тюрьму или в пересыльную тюрьму вместе с уголовниками и всякой шушерой, ожидавшей своей очереди на отправку под конвоем. Люди, которые всю жизнь в поте лица зарабатывали себе на хлеб, оказались под пятой тюремных надзирателей, которые сразу поставили их в равное положение с преступниками, приговоренными к каторжным работам. В этих условиях их иногда держали несколько недель, а затем партиями отправляли в свои «дома», которые многие из них больше никогда не видели. На пороге острогов на людей, принадлежащих к «непривилегированным» сословиям, — ремесленники почти поголовно принадлежали к «бюргерскому сословию», — надевали деревянные наручники...

Трудно точно сказать, сколько людей были вынуждены терпеть эти пытки, примененные к ним без надлежащего судебного разбирательства.

Некоторые умерли в тюрьме в ожидании транспортировки. Те, кому удавалось наскрести несколько копеек, уезжали в черту оседлости за свой счет. Суммы, быстро собранные их единоверцами, хотя и немалые, не могли сделать ничего, кроме как спасти часть несчастных от тюрьмы, конвоя и наручников. Но что же делать, когда тысячи человеческих гнезд, в которых жили столько лет, вдруг разрушаются, когда катастрофа приходит с такой силой, что даже открытое скорби еврейское сердце не может охватить всей беды.?...

Несмотря на зимние холода, люди прятались на кладбищах, чтобы избежать тюрьмы и перевозки. Женщин запирали в вагонах.

Было много случаев высылки больных, которых привозили на вокзал в вагонах и вносили в вагоны на носилках... В тех редких случаях, когда полицейский врач объявлял перевозку опасной, власти настаивали на хронический характер болезни, и больных доставляли в станцию в корчащихся болях, так как нельзя было ожидать, что полиция будет ждать, пока инвалиды излечатся от хронических недугов. Очевидцы никогда не забудут одну люто-холодную ночь в январе 1892 года. Толпы евреев, одетых по-нищенски, среди которых были женщины, дети и старики, а вокруг валялись остатки их домашнего скарба, заполнили станцию Брестской железной дороги.

Под угрозой полицейского конвоя и пересыльного изолятора, не добившись отсрочки, они решили уехать, несмотря на тридцатиградусный мороз. Судьба, казалось бы, хотела подшутить над ними. По представлению обер-полицмейстера московский генерал-губернатор приказал приостановить высылки до тех пор, пока не минуют большие холода, но... приказ не был опубликован до тех пор, пока высылка не была произведена. Таким образом, около 20 000 евреев, проживших в Москве пятнадцать, двадцать пять и даже сорок лет, были насильно переселены в черту оседлости евреев.

Все эти ужасы, напоминающие изгнание из Испании в 1492 г., были обойдены полным молчанием русской общественной печатью. Подхалимские и реакционные газеты не хотели, а либеральные газеты не могли сообщать о подвигах русского правительства в его войне против евреев. Русская цензура приказала либеральной печати вообще не касаться еврейского вопроса. Единственный русско-еврейский орган печати, который, вопреки угрозам цензуры, осмелился бороться с официальной русской юдофобией, «Восход», был закрыт еще в марте, до издания московского указа о высылке, «за чрезвычайно вредный курс». преследуемый ею». Та же участь постигла и петербургские «Новости», напечатавшие пару сочувственных статей о евреях.

Таким образом, правительству удалось заткнуть рот независимой прессе накануне внезапного нападения на московское еврейство, чтобы все могло быть проведено бесшумно, под покровом государственной тайны.

К счастью, зарубежной прессе удалось раскрыть тайну. Правительство Соединенных Штатов, столкнувшись с огромным потоком иммиграции из России, направило в июне 1891 года в эту страну двух уполномоченных, Вебера и Кемпстера. Они посетили Москву в разгар лихорадки изгнания и, путешествуя по основным центрам черты оседлости, собрали тщательно отобранные документальные свидетельства того, что творилось с евреями в царской империи.

Истребляя евреев, русское правительство в то же время заботилось о том, чтобы их крики о бедствии не проникли за пределы России. Примерно в то же время Россия вела переговоры об иностранном займе, в которых парижские Ротшильды должны были сыграть ведущую роль, и сочла довольно неудобным выступать в глазах Европы призраком средневековой Испании. Именно это соображение вызвало смягченную и двусмысленную формулировку московского указа о высылке и заставило правительство систематически замалчивать все упоминания о том, что произошло впоследствии.

Несмотря на эти усилия, крики бедствия вскоре раздались по всей Европе. Русская цензура не имела власти над общественным мнением за пределами России. Первые московские беженцы, дошедшие до Берлина, Парижа и Лондона, сообщили о том, что происходит в Москве. Уже в апреле 1891 года европейская финансовая пресса стала комментировать тот факт, что «еврейское население России совершенно незаменимо в русской торговой жизни, образуя существенный элемент, содействующий процветанию страны», и что, следовательно, «Изгнание евреев по необходимости должно сильно встревожить владельцев русских ценных бумаг, заинтересованных в экономическом прогрессе России».

Вскоре после этого стало известно, что Альфонс де Ротшильд, глава крупной финансовой фирмы в Париже, отказался принять участие в размещении российского займа в полмиллиарда долларов. Этот первый протест финансового короля против антисемитской политики русского правительства произвел сенсацию и был усилен тем, что прозвучал во Франции в то время, когда дипломаты обеих стран готовились к празднованию Франко-Союз с Россией, заключенный через несколько месяцев.

Изгнание из Москвы нашло сочувственный отклик по ту сторону Атлантики. Президент Харрисон воспользовался случаем в послании Конгрессу, чтобы упомянуть о страданиях евреев и о возможных последствиях изгнания русских для Америки: Правительство царя серьезно обеспокоено суровыми мерами, применяемыми в настоящее время против евреев в России. Из-за возрождения антисемитских законов, долгое время бездействовавших, большое количество этих несчастных людей были вынуждены покинуть свои дома и покинуть Империю по причине невозможности найти средства к существованию в черте оседлости, в которой их пытаются ограничить. Иммиграция этих людей в Соединенные Штаты — многие другие страны закрыты для них — в значительной степени увеличивается и, вероятно, примет масштабы, которые могут затруднить поиск дома и работы для них здесь и серьезно повлиять на рынок труда. По оценкам, более 1 000 000 человек будут изгнаны из России в течение нескольких лет. Еврей никогда не бывает нищим; он всегда соблюдал закон — жизнь тяжелым трудом — часто под строгими и угнетающими ограничениями. Верно также и то, что ни одна раса, секта или класс не заботилась о себе более полно, чем еврейская раса. Но внезапный перевод такого множества в условиях, которые имеют тенденцию лишать их небольших накоплений и подавлять их энергию и мужество, не является благом ни для них, ни для нас.

Изгнание, будь то прямым указом или не менее определенными косвенными методами, такого большого числа мужчин и женщин не является местным вопросом. Указ о выезде из одной страны есть по существу вещей приказ о въезде в другую, какую-нибудь другую. Это соображение, а также предложение гуманности дают достаточно оснований для возражений, которые мы предъявили России; в то время как наша историческая дружба с этим правительством не может не давать гарантии того, что наши заявления являются заявлениями искреннего доброжелателя.