Теперь я отвечу на Ваш вопрос о Вашем возвращении в Москву к занятиям. Я нахожу, что Вы никак не можете еще начать их, что Вы только что начинаете приходить в нормальное состояние и такими занятиями, как консерваторские, можете все себе испортить, что Вы должны укрепиться в своем состоянии, физическом и нравственном, и тогда еще подумать, браться ли опять за эту лямку. Что касается лично, эгоистично меня, то мне было бы гораздо приятнее, если бы Москва была в разных местах Европы, т. е., говоря попросту, без метафор, чтобы Вы жили в тех же городах, где я буду жить, точно так же как мы жили в Москве, и чтобы Вы были совсем свободны от Рубинштейна.

Я очень жалею, что могла слышать только один раз нашу симфонию, но я получила Ваше письмо, милый друг мой, тогда, когда репетиции были уже окончены, а раньше я думала, что простых смертных не пускают туда. Я очень жду четырехручного переложения. В Петербурге поставили “Cinq Mars'a” Gounod и оперу Bizet “Carmen”. Об “Cinq Mars'е” мне Юля писала, что ей не понравилось; она выражается так: “сюжет оперы очень драматичен, а музыка только сентиментальна”, говорит также, что лучшие мотивы напоминают “Фауста”, и вообще выражает удивление, что такой автор, который сочинил “Фауста”, мог написать такую слабую музыку, как “Cinq Mars”. Но это неудивительно, потому что Gounod написал ее в один месяц по просьбе своего друга, содержателя Opera Francais.

Получили ли Вы мою телеграмму, Петр Ильич, об исполнении симфонии? Публика приняла ее очень хорошо, в особенности Scherzo; очень аплодировали, а по окончании публика требовала Вас, а должно быть выходил Рубинштейн. Я не видала, потому что была уже на уходе. Но я думаю, что отчасти вредило сочинению плохое исполнение: оркестр на этот раз действовал так дурно, как я никогда не слыхала. Обыкновенно все он исполняет замечательно хорошо, но здесь они, вероятно, недостаточно срепетовались. На днях опять концерт любителей. Будут играть в тридцать рук на девяти роялях. Из-за Балкан ничего нет приятного, а вот что очень приятно, что в Петербурге на праздниках к жене английского посланника ни одна из русских дам не поехала с визитом. Это очень мило, даже нельзя было ожидать от наших светских дам такого патриотического протеста. Вы спрашиваете, Петр Ильич, не нахожу ли я самою честною политикою русскую? Именно я также это нахожу и называю ее рыцарскою политикою.

Очень меня интересует Ваше мнение о Шопенгауере, и хотя я Вам написала свое мнение, но все-таки надеюсь получить резюме, которое Вы составляете, потому что могу найти в нем что-нибудь, чего и не заметила, прочитывая очень скоро. Но мне кажется, что до морали-то Вы у него не доберетесь, Петр Ильич, потому что он больше объясняет причины всему, чем указывает, как ими распоряжаться. Но его объяснение любви есть уже самое для меня несимпатичное; относительно человечества вообще оно правильно, потому что люди не могут иначе любить, как влюбившись, а это есть проявление того же фактора, на который и он указывает. Но я-то с этим не могу примириться, мне это антипатично, я горячий адепт любви на одном только нравственном начале; я презираю всякую внешность и считаю безнравственным и пошлым допускать какое-нибудь ее влияние. У человека в любви физическая сторона, конечно, играет большую, неотразимую роль, но не в ней должно быть начало, она может быть только последствием любви, вызванной только одною нравственностью, без малейшей примеси внешности и физических впечатлений, и когда человек полюбил таким образом, тогда естественною и необходимою потребностью становятся физические отношения. Платонической любви, как я Вам уже говорила, я не понимаю и не признаю; только тот любит, кто любит всем своим организмом, но везде и во всем у настоящего человека. началом должна служить нравственная сторона.

Как мне знакомо, мой милый друг, Ваше бегство в Monaco от гостей; сколько я делала подобных бегств и ухищрений, пока окончательно отучила от себя людей. Теперь немножко больше подобная опасность будет угрожать Вам, потому что чем ближе к весне, тем больше путешественников; но только Вы не стесняйтесь, мой милый, убегать от них. Ведь если Вы будете жить с людьми, все равно ничего хорошего от них не дождетесь, так уже лучше ж, по крайней мере, избавиться от них и, конечно, все-таки получать дурное, но тогда, по крайней мере, можешь сказать: бог с ними, я против них ничем не виноват. Я никогда не была в Monaco, хотя для меня там есть большая привлекательность - рулетка; я очень люблю все азартные игры и рулетку изучила так, что могу наверняка выигрывать. За границею я играла в Hombourg'e, в [1 неразобр.], в Швейцарии и в Fontarabie в Испании. Прежде чем выучилась, проигрывала, а потом отыгралась. У меня теперь в доме такая пустота; моя Юля в Петербурге у сестры в гостях, и я в пятидесяти комнатах, насчитанных у меня оценочною комиссиею, нахожусь одна с двумя девочками, Сонею и Милочкою, и они обе больны летучею оспою. Соня лежит в постели, а Милочка не выходит из своей комнаты. На маслянице опять оживится: вернется Юля, и с нею Приедут правоведы.

До свидания, мой дорогой, милый Петр Ильич. Не забывайте всем сердцем любящую Вас

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Извините, дорогой мой, за неаккуратность в письме, но ведь у меня к Вам не письма, а целые трактаты, то на семи листах неудивительно много ошибок наделать.

Флоренция,

16/28 февраля 1878 г.

У меня к Вам большая просьба, дорогой мой друг. Мне хочется написать несколько романсов, но текстов достать здесь нет никакой возможности. Не будете ли так добры в свободные минутки подыскать между сочинениями Фета, А. Толстого, Мея, Тютчева стихотворения, которые покажутся Вам удобны для музыки? Невыразимо буду Вам благодарен. Мне несколько совестно, что исполнение этой просьбы сопряжено с трудом переписки, но в виду крайнего желания иметь стихотворения, именно Вами выбранные, решаюсь побеспокоить Вас.

Какой милый город Флоренция! Чем больше живешь в нем. тем более его любишь. Это не шумная столица, в которой глаза разбегаются и устаешь от суеты; но вместе с тем здесь так много предметов, полных художественного и исторического интереса, что скучать нет никакой возможности. Достопримечательности города мы осматриваем не торопясь, не бегая из одного музея в другой и из церкви опять в галерею. Каждый день, утром, отправляемся посмотреть на что-нибудь, а к одиннадцати часам возвращаемся домой. От одиннадцати до часу я занимаюсь, т.е. пишу маленькие пьески для фортепиано или романс. После завтрака ходим в Уффици, в Питти или в Академию. Оттуда отправляемся пешком в Кашино, которое с каждым днем становится прелестнее вследствие постепенного наступления весны. После обеда отправляюсь бродить по главным улицам, полным жизни, движения. Остальной вечер провожу за чтением или писанием писем. Музыки здесь вовсе нет. Оба оперные театра закрыты, и это для меня большое лишение. Иногда до того хочется послушать музыки, что обрадовался бы всякому “Трубадуру” и “Травиате”. Но даже и этого не услышишь.

Из всего, что я видел, едва ли не наибольшее впечатление произвела на меня капелла Медичисов в San Lorenzo. Это колоссально красиво и грандиозно. Только тут я впервые стал понимать всю колоссальность гения Микель-Анджело. Я стал находить в нем какое-то неопределенное родство с Бетховеном. Та же широта и сила, та же смелость, подчас граничащая с некрасивостью, та же мрачность настроения. Впрочем, может быть, это мысль, вовсе не новая. У Тain'a я читал очень остроумное сравнения Рафаэля с Моцартом. Не знаю, сравнивали ли Микель-Анджело с Бетховеном?

Я кончил Шопенгауера. Не знаю, какое впечатление произвела бы на меня эта философия, если б я познакомился с ней в другом месте и в других обстоятельствах. Здесь она показалась мне остроумным парадоксом. Мне кажется, что всего несостоятельнее Шопенгауер в своих окончательных выводах. Пока он доказывает, что лучше не жить, чем жить, все ждешь и спрашиваешь себя: положим, что он прав, но что же мне делать? Вот в ответе на этот вопрос он и оказался слаб. В сущности, его теория ведет весьма логически к самоубийству. Но, испугавшись такого опасного средства отделаться от тягости жизни и не посмев рекомендовать самоубийство как универсальное средство приложить его философию к практике, он пускается в очень курьезные софизмы, силясь доказать, что самоубийца, лишая себя жизни, не отрицает, а подтвержает любовь к жизни. Это и непоследовательно и неостроумно. Что касается Nirvana, то это такая бессмыслица, о которой и говорить не стоит. Как бы то ни было, а книгу о Шопенгауере я прочел с величайшим интересом, и многое в ней показалось мне необычайно остроумным. Его теория любви необычайно оригинальна и нова, хотя некоторые подробности в фактических доказательствах извращены и натянуты. Вы совершенно правы, говоря, что нельзя доверять искренности философа, учащего нас не признавать никаких радостей жизни и умерщвлять плоть до последней крайности, который сам без всякого стеснения до последнего дня жизни пользовался всеми благами ее и очень хорошо устраивал свои делишки.