Читали ли Вы, друг мой, последний том труда Тэна о революции? Никто так превосходно не делал характеристики бессмысленно тупых, крайних анархистов и революционеров, как этот писатель. Многое из того, что говорит Тэн о французах 1793 г. и о значении ничтожной шайки анархистов, совершавших неслыханные преступления в виду огромного большинства нации, пораженной удивлением и бессильной остановить их гнусную деятельность, все это совершенно применимо и к нашим нигилистам.

Автор брошюры говорит много непреложных истин и говорит их хорошо, но ничего нового он не высказал. Что касается его попытки убедить нигилистов, то она совершенно тщетная. Нигилистов нужно истреблять, другого средства против этого зла нет.

20 января.

Посылаю Вам, дорогой друг, мою карточку. Модест говорит мне, что она неудачна, т. е. что я имею на ней выражение хищное и почти кровожадное; но если так, то вина не фотографии, которая очень хороша (тот же Schemboche, у которого и Ваши снимались), а моя. Я не умею позировать, волнуюсь, и в мускулах щек происходит какая-то судорога, вследствие чего я и вышел более толстым, чем в самом деле. Прилагаю также карточку Модеста с Колей. На будущей неделе я вышлю мои портреты всем Вашим. Простите, милый друг, что фотография вышла неудачна, но я три раза ходил пересниматься, и всё выходит не так, как следует. Ваш бесконечно Вас любящий

П. Чайковский.

Флоренция,

23 января 1882 г.

Бессчетно раз благодарю Вас, мой милый, несравненный друг, за Ваше дорогое для меня изображение и прошу Вас также очень, очень поблагодарить от меня Модеста Ильича за его фотографию. К сожалению, Ваш портрет, милый друг мой, действительно очень неудачен. Я решительно не могу признать в нем того Петра Ильича, с которым мне однажды в Москве посчастливилось сидеть рядом в ложе, при консерваторском спектакле в Малом театре. Боже мой, как я была счастлива тогда этим близким присутствием человека, от музыки которого я приходила в такой восторг. (Тогда я знала только Вашу музыку, милый друг мой.) Хотя это счастье продолжалось не более одного часа, потому что Вы скоро ушли из ложи, но я воспользовалась им вполне, потому что Вы сидели прямо лицом ко мне, и взор Ваш задумчиво устремлялся куда-то, в какую-то незримую даль. Вы, казалось, не замечали никого и ничего вокруг себя, и это давало мне возможность не сводить с Вас глаз, налюбоваться Вами вполне. Я была в восторге от этого соответствия Вашей музыки с выражением лица. Для меня подтверждалось мое убеждение, что Вы искренни в своей музыке, что в ней выражается Ваша душа, что Вы ею не преследуете никаких целей, a удовлетворяете потребность собственной натуры и высказываете Ваш внутренний мир. С этого вечера я стала Вас обожать, а когда узнала Вас как человека, то - боготворить. Такую божественную гармонию, как в Вашем существе, можно найти только в Вашей музыке. Извините, милый друг мой, за это увлечение и за это отступление. Возвращаюсь к фотографии. Если можно было бы сказать, что я давно Вас не видала, что Вы изменились, то вот мои барышни, которые позже меня встречали Вас в Париже, также решительно не признают Вас в этом портрете; главное, в чем мы все сходимся, это то, что глаза не Ваши, а они-то и дают весь характер лицу. Жаль, очень жаль, но всё-таки это изображение мне дорого, потому что оно сделано с Вас. Мои барышни благодарят Вас от всего сердца за обещание прислать им Ваши портреты. Модест Ильич, должно быть, похож, потому что фотография имеет совершенно натуральный, непринужденный вид.

Коля очень, так сказать, возмужал. Поправился ли он? Вспоминает ли он мать? Где его маленькая сестра?

С Вашим мнением насчет брошюры, которую я Вам послала, я совершенно согласна, милый друг мой, и желала бы распространить ее в России для того только, чтобы удержать иных из тех, которые находятся на дороге к нигилизму, чтобы они увидели, как относятся к их деятельности иностранцы и к тому же республиканец. Он говорит, что нигилисты - зло и вред для всего мира. Я хочу указать еще не совсем погибшим юношам не новые истины, а отношения к ним людей, менее заинтересованных лично в их пропаганде, следовательно, которым они. больше поверят, чем русским.

Приходится кончить письмо: подан завтрак, другие ждут меня. До будущего письма, мой милый, бесценный друг. Будьте здоровы и не забывайте безмерно любящую Вас

Н. ф.-Мекк.

Рим,

1882 г. января 25 - 26. Рим.

25 января/6 февраля 1882 г.

Дорогой, милый друг! Я в большом огорчении, что пришлось послать Вам столь неудачную фотографию. Утешаю себя только тем, что хочу попробовать сняться в другой фотографии, которую очень хвалят. Но только позвольте мне это сделать, когда я вполне окончу свое трио, коим я теперь так занят, что оно поглотило на время все мои силы. Когда я буду покойнее, то, может быть, и лучше буду позировать и сумею предотвратить то хищное выражение лица, которое делает мои последние портреты мало похожими.

По поводу трио я хотел сказать Вам еще вот что. У меня было намеренье отдать мою рукопись переписать здесь для Вас, и, если не ошибаюсь, я так и написал Вам. Но не лучше, дорогая моя, чтобы я послал рукопись, как только она готова будет, в Москву, в печать, чтобы как можно скорее оно вышло в свет в таком виде, чтобы Вам легко было его разбирать? Кажется, в настоящее время у Вас не устраивается трио за отсутствием виолончелиста, так что особенно торопиться мне нечего. Главное, я боюсь, что переписка задержит дело; я по опыту знаю, как здесь надувают переписчики. Два года тому назад я отдавал переписать финал своей переделанной Второй симфонии, и переписчик продержал ее два месяца! Впрочем, дорогая моя, умоляю Вас сказать откровенно, и если Вы почему-либо пожелали бы иметь копию с трио до напечатания, то нечего и говорить, что я с радостью, готовностью поступлю так, как Вам угодно.

Вы спрашиваете, дорогой друг, про Колю. Скажу Вам, что портреты этого мальчика никогда или редко (подобно моим) бывают схожи. Они всегда изображают его лицо, с оттенком какой-то тупости. Между тем, мальчик этот обладает поразительным умом, некоторые свойства которого просто феноменальны. Именно, более всего поражает в нем память. Благодаря ей он обладает такой невероятной массой сведений по всем отраслям наук, какой наверно не обладает почти никто из мальчиков его возраста. Особенно его занимает история и некоторые естественные науки, например, ботаника. По части истории - это ходячий исторический лексикон. Когда мне или Модесту нужно вспомнить, когда и где произошел тот или другой факт, мы всегда обращаемся к нему в случае, если память на хронологию изменяет нам, и он без запинки, с величайшею точностью ответит самым точным и положительным образом. Он знает по этой части такие подробности, которые лишь самым редким специалистам хорошо известны. Например, кто знает историю всех пап с годами вступления на престол, с изъяснением родства их и отношений к другим государям? Коля знает всё это до мелочной точности. Иногда недоумеваешь, откуда у него набрались все эти сведения! Случается, что в разговоре захочешь сообщить ему какое-либо историческое сведение, и почти всегда происходит неожиданный сюрприз: сведение это ему давно известно и в такой точности, что становишься в тупик. Например, сегодня, за обедом, я хотел сказать ему, что Екатерина II была русская писательница. Каково было мое изумление, когда он тотчас же назвал мне все ее сочинения и года (!!!), в которые они были написаны. Вообще, в умственном отношении это мальчик, одаренный необыкновенно богато и развивающийся не по дням, а по часам. Говорит он теперь ясно, насколько это для глухонемого от рождения возможно, и очень хорошо понимает то, что ему говорят другие, лишь бы говорили тихо и явственно двигали губами. Что касается физического развития, то оно оставляет желать очень многого. Здоровье его весьма шатко; растет он вяло, цвет лица малокровный, и сил для. мальчика его лет (ему тринадцать) у него очень немного. С матерью он в переписке; сохранил к ней нежность, но уже давно привык к совершившемуся факту и перестал ему удивляться и сокрушаться. Но, нужно сказать правду, еще никогда, кажется, не было матери, столь мало чадолюбивой, как его мать. Она никогда не обижала и не мучила его, но никогда и не любила, как следует.