О пребывании в Каменке скажу, что вынес оттуда довольно печальные впечатления. Все там очень постарели, во всём дышит какая-то меланхолическая нотка, о прежнем веселом житье-бытье и помину нет. Старушка Александра Ивановна всё еще держится на ногах, но хилеет весьма заметно. Сестра моя очень беспокоит меня. Припадки, случающиеся теперь с ней, как объяснил мне каменский врач, очень дурного свойства. Они имеют что-то родственное с эпилепсией и, как предполагает он, суть следствие морфина и всяких других наркотиков, без которых она не обходится. Скажу Вам (прося Вас оставить это между нами), что к морфину прибавился теперь алкоголь. Сестра прибегает к этому новому для нее яду в постоянно увеличивающейся пропорции. Бог один знает, чем это всё кончится!!!

Всё это время я предаюсь безусловному отдыху и чувствую себя превосходно, но уже начинаю немного терзаться сознанием своей праздности и, вероятно, в Тифлисе чем-нибудь займусь.

Мы очень много говорили с Анной и Колей про Вас. Между прочим, Коля рассказывал мне, как Вам отяготительна бывает корреспонденция. Я давно уж знаю, что вследствие частых головных болей Вам трудно писать письма; между тем, Вы так добры, так бесконечно внимательны, что почти на каждое письмо мое отвечаете. Мысль, что из-за меня Вы утруждаете и расстраиваете себя, для меня невыносима. Умоляю Вас, добрый, милый друг, никогда не стесняться ответами на мои письма. Как ни радуюсь я, получая Ваши письма, но предпочитаю, чтобы Вы никогда ради меня не утруждали и не расстраивали себя. Известия же о Вас, я надеюсь, не откажет сообщать мне от времени до времени Владислав Альбертович. Ему и Юлии Карловне посылаю искреннейшие мои приветствия. Вам, дорогая моя, желаю всякого благополучия и, главное, здоровья.

Адрес мой: г. Тифлис, Анатолию Ильичу Чайковскому, для передачи П. И. Ч.

Беспредельно Вам преданный

П. Чайковский.

[Москва,]

13/25 сентября 1890 г.

Сокольники.

Милый, дорогой друг мой! Я очень рада, что Вы наконец в Тифлисе, на этом чудном Кавказе, к которому всегда стремятся мои мечты, но никак не могу попасть сама. Но в нынешнем году в России такое замечательное лето, что и здесь очень тепло, и я очень рада, что осталась еще в Сокольниках, а не переехала в грязную и вредную Москву. А в Копылов я опять не попала, и мне ужасно грустно, что меня точно какой-то рок не пускает туда, но дела мои сложились так, что я должна была отложить свой выезд из России на неопределенное время, а ведь чем дальше, тем холоднее, а чем холоднее, тем более для меня рискованно ехать в такое место, где, конечно, захочется быть как можно, как можно больше en dehors [вне дома], чтобы осмотреть всё Колино хозяйство. И вот, я теперь сижу здесь, жду возвращения моего бедного Володи из Крыма и не знаю, когда поеду на запад. Я говорю бедного Володи, потому что я, кажется, Вам писала, дорогой мой, что его здоровье совсем расстроилось, нервы в ужасном состоянии, да и весь организм совсем расшатался. Для меня это ужасное несчастье, потому что Володя был всегда моим усердным и самым полезным помощником в делах, а теперь я должна даже остерегаться говорить с ним об делах, потому что доктора предписывают ему полный покой. Коля здесь; его приезд доставляет мне всегда большую радость, но его дела также приводят меня в отчаяние: он совершенно запутался на своем имении. Я думаю, Вы помните, дорогой мой, как я не желала, чтобы он покупал имение, я находила это и слишком преждевременным и слишком крупным расходом для его средств. Но, к несчастью, Лев Васильевич ему советовал купить и даже нашел для него Копылов, а так как это согласовалось с ребяческим желанием самого Коли, то он и послушался его, заплатил за имение сто пятьдесят тысяч рублей, в котором все постройки разрушались; конечно, их было необходимо возобновить, да и всё надо было завести — и скот и орудия и т. д. Ну, вот как начал строиться и устраивать имение, так и остальное состояние ушло, и такое прекрасное состояние, какое он получил из моих рук, теперь улетучилось, и мне больно, тяжело невыносимо. Я не могу обвинять в этом Колю, потому что он был очень молод и совершенно неопытен, но я удивляюсь, что Лев Васильевич так мало заботился о благосостоянии своей собственной дочери, что мог толкнуть юного и неопытного мальчика на такой скользкий путь, как возня с имением. Ну, теперь они никогда не имеют свободных денег и долгов платить нечем, а они еще увеличиваются. Боже мой, боже мой, как это всё ужасно! Кладешь всю свою жизнь, все способности на то, чтобы доставить своим детям обеспеченную, хорошую жизнь, достигаешь этого, но для того, чтобы очень скоро увидеть, что всё здание, воздвигнутое тобою с таким трудом и старанием, разрушено, как картонный домик. Как это жестоко, как безжалостно!

Сашок на своем мясном экспорте также потерял уже половину состояния и теперь рискует потерять остальное. Весь расчет выгоды дела был основан на цене за мясо и на низком курсе русского рубля. Оказалось же, цена на русское мясо так низка в Лондоне, что каждый рейс пароходов обходится в убыток, и русский курс так поднялся, как и ожидать было нельзя. Вот и тоже разорение, и Вы не можете себе представить, милый друг мой, в каком я угнетенном-тоскливом состоянии.

Милочку я видела, но там также ничего не поправилось: состояние продолжает уменьшаться, князь по-прежнему сумасшествует, неистовствует, а она любит без ума и, как ребенок, ничего не понимает, подписывает всё, что он ей подкладывает, и не видит, что идет к гибели. Поправить я нигде ничего не могу и боюсь только, чтобы самой не сойти с ума от постоянной тревоги и постоянно ноющего сердца. Но простите, дорогой мой, что я докучаю Вам своими жалобами; никому не весело их слушать. Будьте здоровы, дорогой, несравненный друг мой, отдохните хорошенько и не забывайте безгранично любящую Вас

Надежду ф.-Мекк,

Р. S. Адресовать покорно прошу в Москву.

Тифлис,

22 сентября 1890 г.

Милый, дорогой друг мой!

Известие, сообщаемое Вами в только что полученном письме Вашем, глубоко опечалило меня, но не за себя, а за Вас.

Это совсем не пустая фраза. Конечно, я бы солгал, если бы сказал, что такое радикальное сокращение моего бюджета вовсе не отразится на моем материальном благосостоянии. Но отразится оно в гораздо меньшей степени, нежели Вы, вероятно, думаете. Дело в том, что в последние годы мои доходы сильно увеличились, и нет причины сомневаться, что они будут постоянно увеличиваться в быстрой прогрессии. Таким образом, если из бесконечного числа беспокоящих Вас обстоятельств Вы уделяете частичку и мне, — то, ради бога, прошу Вас быть уверенной, что я не испытал даже самого ничтожного, мимолетного огорчения при мысли о постигшем меня материальном лишении. Верьте, что всё это безусловная правда; рисоваться и сочинять фразы я не мастер. Итак, не в том дело, что я несколько времени буду сокращать свои расходы. Дело в том, что Вам с Вашими привычками, с Вашим широким масштабом образа жизни предстоит терпеть лишения! Это ужасно обидно и досадно; я чувствую потребность на кого-то сваливать вину во всем случившемся (ибо, конечно, уж не Вы сами виноваты в этом) и между тем не знаю, кто истинный виновник. Впрочем, гнев этот бесполезен и бесцелен, да я и не считаю себя вправе пытаться проникнуть в сферу чисто семейных дел Ваших. Лучше попрошу Владислава Альбертовича написать мне при случае, как Вы намерены устроиться, где будете жить, в какой мере должны подвергать себя лишениям. Не могу высказать Вам, до чего мне жаль и страшно за Вас. Не могу вообразить Вас без богатства!...

Последние слова Вашего письма немножко обидели меня, но думаю, что Вы не серьезно можете допустить то, что Вы пишете. Неужели Вы считаете меня способным помнить о Вас только, пока я пользовался Вашими деньгами! Неужели я могу хоть на единый миг забыть то, что Вы для меня сделали и сколько я Вам обязан? Скажу без всякого преувеличения, что Вы спасли меня и что я наверное сошел бы с ума и погиб бы, если бы Вы не пришли ко мне на помощь и не поддержали Вашей дружбой, участием и материальной помощью (тогда она была якорем моего спасения) совершенно угасавшую энергию и стремление идти вверх по своему пути! Нет, дорогой друг мой, будьте уверены, что я это буду помнить до последнего издыхания и благословлять Вас.