Если Вы хотите купаться в одном из южных морей, то позвольте рекомендовать Вам Palavas, около Montpellier, в коем я был в 1876 году. Там качества воды и дна превосходные.

Дай бог Вам всякого благополучия, милый друг мой.

Ваш до гроба П. Чайковский.

Плещеево,

13 июля 1886 г.

Милый, дорогой друг мой! В эту субботу, девятнадцатого числа, я выезжаю за границу, на Рейн, на этот чудный Рейн, о котором мечтаю с самого начала лета. Я сделалась таким цыганом, что не могу уже просидеть полгода безвыездно на одном месте, а так как в нынешнем году я приехала в Россию в начале апреля и пробуду до начала октября, то это мне не по нервам, поэтому я и предпринимаю маленькое путешествие налегке и на короткое время, на один месяц, приблизительно, так что в конце августа я вернусь опять в Плещееве и тогда пробуду здесь до октября. Эта неделя у меня очень суетная, потому что будут приезжать многие из своих по делам, так как я уезжаю. Погода у пас отвратительная; вероятно, и у Вас такая же. Ежедневные дожди портят сено и не дают убирать его, а для меня это очень невыгодно, так как всё мое хозяйство есть только травосеяние. Очень Вам благодарна, дорогой мой, за сообщение мне некоторых деталей насчет наследства, полученного Львом Васильевичем. Как, однако, трудно даже наследство получить, везде у людей разгораются глаза на чужую собственность, всегда хотят эксплуатировать чужую удачу; по, вероятно, это все уладится благополучно.

Очень, очень благодарю Вас, милый друг мой, за Ваше внимание к моему protege Владиславу Альбертовичу, но он, бедный, теперь так расстроен нервами, что музыкальные занятия его совершенно пропали. В нынешнее время нервы людей - это злоба времени, это - болезнь века, и вот он, бедный, делается жертвою этой жестокости судьбы, впадает в ипохондрию, прячется от людей, и при таком состоянии, конечно, невозможно никакое усидчивое занятие. Я даже не могу и передать ему Вашего милого, доброго внимания, потому что он и так всё мучается, что ничего не делает; но это, конечно, не относится к моим делам; в моих делах он делает всё, что надо, потому что они не требуют усидчивости, а, напротив, - движения и быстроты. Теперь мы едем за границу впятером: я, Юля, Милочка, Влад[ислав] Альб[ертович] и русский студент Махотин, который у меня в доме для занятий с Милочкою. Остаются в Плещееве Сашок с женою, Макс, еще студент, который занимается с Максом, и гувернантка Юлия Францевна, о которой я Вам уже писала прежде.

Скажите, дорогой мой, какою работою Вы заняты? Ведь я этого не знаю.

Очень, очень Вам благодарна, милый друг мой, за указание морского купанья, но я решила поехать на Рейн, тем более, что летом на таком крайнем юге было бы слишком жарко. Если Вам вздумается, дорогой мой, порадовать меня весточкою о себе, то прошу Вас адресовать мне в Coblentz, poste restante. Там будет мой pied-a-terre приблизительно до 15 августа, а потом я уеду назад в Россию, через Петербург, и, приблизительно, около двадцать седьмого должна быть опять в Плещееве. Будьте здоровы, мой милый, драгоценный друг. Крепко жму Вам руку. Всею душою Ваша

Н. ф.-Мекк.

Москва,

29 июля 1886 г.

Милый, дорогой друг мой!

Приехавши вчера на один день в Москву, я принужден был остаться на один день еще, так как в течение двух дней, не переставая, шел столь ужасный дождь, что, во-первых, я не мог исполнить нескольких покупок и других дел, а во-вторых, боялся ехать домой, зная, что в сильные дожди между Клином и Майдановым сообщение очень затруднительно. Какое ужасное это лето! И как эта несносная ненастная погода скверно влияет на состояние моего здоровья. Я постоянно недомогаю и никогда еще, мне кажется, мне не работалось так туго, как в последнее время.

В Москву я приехал, отчасти чтобы немного рассеяться, отчасти чтобы присутствовать на торжественном богослужении, в котором пел полный хор так называемого Хорового общества. Я состою теперь попечителем этого хора, и меня очень просили быть на этом богослужении, чтобы высказать свое мнение о новом регенте, управляющем этим хором. Исполнением я остался очень доволен, но выбор исполненных нумеров привел меня в отчаяние. Странное дело! В самом коренном и центральном русском городе не любят настоящего православного обиходного пения, а предпочитают какие-то безобразные концертные пьесы, написанные в итальянском стиле и притом грубо и бездарно. Как я ни хлопочу, чтобы подобные вещи были изгоняемы из церковно-музыкального репертуара, ничего нельзя сделать. Московские любители церковного пения любят именно эти безобразия и недовольны, когда им поется что-нибудь написанное чисто, правильно, в духе православного богослужения.

Москва имеет очень грустный, пустынный вид, наводящий на меня уныние. Сегодня еду к себе, но, увы, не радуюсь этому! Я должен Вам признаться, милый друг, что в последнее время на меня давно не бывалая хандра напала. В деревне я тоскую, здесь еще скучнее, никуда ехать не хочется - вообще ничто не привлекает и не радует. Думаю, что это - физическое нездоровье и следствие лихорадки, упорно преследовавшей меня в Майданове.

Кажется, дорогая моя, Вы назначили мне писать Вам в Соblentz, poste restante; y меня под рукой нет письма Вашего. Пишу Вам, ибо в тоске, охватившей меня, мне ужасно хочется хоть словечко сказать Вам. Пошлю письмо наудачу.

А может быть, и погода эта так убийственно влияет на меня!

Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой! Надеюсь, что Вы Вашим путешествием довольны.

Ваш П. Чайковский.

С. Майданово,

4 августа 1886 г.

Милый, дорогой друг мой!

Кажется, мое последнее письмо к Вам из Москвы было преисполнено печальных излияний чувств. Теперь, быть может, благодаря прекрасной погоде, наконец, по-видимому, установившейся, я стал гораздо веселее и бодрее духом. Работа тоже пошла лучше. В сущности, мне кажется, что Майданово, окруженное со всех сторон болотами, вредно действует на мой организм, и что мне представляется нравственным расстройством, есть не что иное, как отражение физического нездоровья. А я действительно и прошлое лето и настоящее почти постоянно недомогаю. Будущее лето буду жить где-нибудь в другом месте и вообще буду понемножку искать себе другого места для постоянного жительства. В Майданове стало пустынно: некоторые дачники уже уехали, испуганные отвратительной погодой. Но чем скорее они уедут все, тем приятнее для меня. Лучше всего мне бывает, когда я совершенно один и когда человеческое общество мне заменяют деревья, цветы, книги, ноты и т. д. Боже мой, как жизнь коротка! Сколько мне нужно еще сделать, прежде чем я почувствую, что пора остановиться! Сколько у меня планов! Когда я совершенно здоров, как, например, в настоящую минуту, мной овладевает лихорадочная жажда труда, и мысль о краткости человеческой жизни убийственно влияет на мою энергию. Прежде этого не было. Я верил в то, что могу и должен кончить всё, что замышляю, и потому порывы к творческому труду были продолжительнее и благотворнее. Надеюсь, как бы то ни было, что через месяц кончу вчерне оперу и примусь за инструментовку. Говорят, что не позже ноября пойдут “Черевички”. Говорил ли я Вам, милый друг, что меня очень уговаривают самому разучить и продирижировать эту оперу? Не знаю, как буду к тому времени здоров, но мне очень бы хотелось победить свою болезненную застенчивость и исполнить предположение. Придется месяца два безвыездно прожить в Москве, и я хочу поискать себе меблированную квартиру, дабы переехать со всем своим хозяйством. Затем вернусь в Майданово и буду со всевозможной спешностью заниматься инструментовкой “Чародейки”.

В конце этого месяца ко мне приедет на неделю Модест и его воспитанник.