Что Рубинштейн вернулся в Москву? Когда я уехала из Парижа, то слышала, что предполагался и четвертый концерт Русского музыкального общества. Как жаль, что в этих концертах не участвовала Лавровская, - музыка Глинки имела очень неудовлетворительных толковательниц в г-жах Белохи и Велинской.

А я и в Париже не могла достать Вашего скрипичного вальса. Вообще у Брандуса почти ничего нет из Ваших сочинений, а больше гораздо я нашла у Durand, y которого я обыкновенно покупаю ноты. По Вашей рекомендации, друг мой, мы сегодня собираемся съездить в Taggia, a на днях и в Colo. От жары я не страдаю никогда, напротив, я все ищу тепла на свете, а вот от москитов страдаю ужасно. Я поджидаю ответа на мою телеграмму о том, куда адресовать lettre chargee, но так как его до сих пор нет, то я посылаю одно письмо, а по получении ответа пошлю только paquet charge. До свидания, мой дорогой, милый друг. Приезжайте на Como, - как будет хорошо!

Ваша Н. ф.-Мекк.

Сан-Ремо,

22 сентября 1878 г.

Ждала, ждала от Вас ответа на мою телеграмму с вопросом, куда адресовать lettre chargee, но до сих пор не дождалась. Думаю, что она не дошла до Вас, и не хочу терять времени на повторение вопроса, поэтому посылаю прямо lettre chargee в Москву. Надеюсь, что оно найдет Вас еще в Москве, тем более, что, пожалуй, Рубинштейн еще не вернулся из Парижа, так как был и четвертый концерт.

Сейчас мне прислал Durand из Парижа газету с отчетом, о третьем русском концерте, который и посылаю Вам здесь, мой милый Друг. Насчет г-жи Белохи Вы не верьте этому отзыву. Эта певица вот какая: голос у нее очень приятный по тембру, contralto, но очень малый; музыкальное исполнение хорошо, но выражения никакого, холодно и вяло поет до несносности, а для арии Рогнеды, при шумной оркестровке Серова, у нее совсем уже не хватало силы. Я надеюсь получить от Durand отчет и о четвертом концерте. Мне почему-то кажется, что в нем играли нашу симфонию; если это так, то мне будет ужасно досадно, что я не была. Отчего Рубинштейн не дал спеть ни одного из Ваших романсов? Как они хороши. Вчера я играла Ваши браиловские пьесы, - что за прелесть! Что наша симфония печатается? Здесь продолжает стоять летняя жара, начинают прибывать путешественники в Hotel; это очень скучно. До сих пор мы были одни, так как осенний сезон начинается только с 1 октября нового стиля. Третьего дня мы ездили в Taggia; это очень интересный город. Мы там гуляли, были в Cathedrale, обошли все кругом и вернулись домой. Я довольна своею жизнью здесь: удобно, покойно, тихо, в особенности после этого гадкого Парижа. Приезжайте на Соmо, дорогой мой. Вы увидите, что там очень хорошо. Там-то можно сочинять хорошие вещи. Нельзя представить себе лучших условий климата и природы, как там. До свидания, бесценный мой Петр Ильич. Всем сердцем Ваша

Н. ф.-Мекк.

Москва,

24 сентября [1878 г.]

Милый, дорогой мой друг! Я все ждал вашего письма, чтобы, сообразовавшись с Вашими советами, принять какое-нибудь положительное решение. Но письмо Ваше все еще не дошло до меня, хотя я и знаю, что, судя по Вашей первой телеграмме, оно должно быть близко. Между тем, произошли обстоятельства, о которых мне хочется рассказать вам сейчас же. На этой неделе приехал Рубинштейн. Я очень обрадовался его приезду, так как мне хотелось поскорее начать подготовления его к принятию известия о предстоящей моей отставке. Ему был устроен в консерватории торжественный прием, и в тот же день был дан обед в Эрмитаже, на котором и я присутствовал. Рубинштейн в ответ на первый тост, провозглашенный в его честь, сказал спич, смысл которого тот, что он особенно осчастливлен успехом моих сочинений в его концертах, что я - высокодаровитый композитор, что консерватория должна почитать себя счастливою, обладая такою знаменитостью, и т. д. все в том же роде. Речь окончилась тостом и овацией моей персоне. Нечего Вам говорить, как неприятно подействовала на меня эта речь и эти овации. Я почувствовал, что удрученному игом благодарности за сделанную честь мне будет неловко тотчас после всего этого заговорить с Рубинштейном о моих планах уехать отсюда. Я возвратился домой в совершенном отчаянии. Мне казалось, что после несомненных услуг, оказанных мне Рубинштейном в Париже, после устроенной им на обеде овации, с моей стороны будет черной неблагодарностью нанести ему чувствительную неприятность перспективой близкого моего удаления из консерватории.

На другой день однако ж случилось так, что я высказался ему почти вполне. Он попросил у меня позволения интимно побеседовать. Я согласился. Беседа началась вопросом: почему я так мрачен, как я себя чувствую, что делаю? Само собой разумеется, что я не мог отвечать ему ложью и вводить в заблуждение. В сильнейшем волнении я ему высказал, до чего моя теперешняя жизнь невыносима, до какой степени меня безраздельно охватила мизантропическая мания, и предварил его, что во всяком случае долго здесь не останусь.

Представьте себе мое удивление! Я воображал, что Н[иколай] Гр[игорьевич] сокрушится, рассердится, станет меня уверять, что для моего счастья мне лучше оставаться. Ничуть не бывало. Рубинштейн выслушал все это с улыбкой человека, внимающего речам капризного и взбалмошного ребенка, и не выразил особенно сожаления. Он сказал только, что, лишившись моего имени, консерватория утратит много престижа, как бы намекая этим, что, в сущности, от моего удаления польза учеников нисколько не пострадает. Положим, что он совершенно прав и что я действительно очень плохой, раздражительный и неумелый учитель, но все-таки я ожидал большего упорства удержать меня при консерватории. Вы поймете, друг мой, до чего мне приятно было увидеть, что мое предстоящее удаление не особенно сердит и огорчает Рубинштейна. Не стану углубляться в причины этого равнодушия, тем более для меня непонятного, что накануне в его речи я как бы прочел убедительную с его стороны просьбу оставаться. Как бы то ни было, но у меня гора с плеч свалилась. Я ожидал бурных неприятных сцен, оказывается, что все кончится очень мирно и тихо. Я не назначил покамест срока отъезда и вообще не сказал ему ничего решительного, но предварил, что ему нужно подумать о том, кто меня заменит, в случае если я исчезну. При этом я предложил ему одного очень талантливого петербургского теоретика, Бepнгарда. Но от него он решительно отказывается, так как Бернгард учился в Петербургской консерватории, с которой он не желает иметь ничего общего. Мы расстались совершенно дружески. Сегодня я с ним виделся и с удовольствием заметил, что он продолжает быть, как был в день приезда, веселым и нимало не огорченным. Не думает ли он, что я блажу (как он выражался про меня в прошлом году) и что эта блажь пройдет?

Увы! если так, то он сильно ошибается. С каждым часом, с каждой минутой я все более и более убеждаюсь, что блажь никогда не пройдет. Всего хуже то, что я решительно не могу здесь заниматься, а без этого жизнь теряет для меня всякий смысл. Бывают минуты ужасно тяжелые. К счастью, теперь, когда Рубинштейн уже извещен, я могу быть покойнее. Чтобы окончательно успокоиться, насколько это будет возможно, пока я здесь останусь, мне нужно только получить Ваше письмо. Я заранее чувствую, что Вы не станете советовать мне идти наперекор своей натуре. Но, тем не менее, мне нужно Ваше письмо как нравственная поддержка, с которой я все могу вытерпеть. Во всяком случае, впрочем, я никогда не сделаю чего-нибудь несогласного с Вашим советом и указанием.

Известная особа изобрела новую тактику напоминать о себе. Она очень добросовестно исполняет поставленное мною условие субсидии: или переехать в другой город или устроить так, чтоб я никогда ее не видел. В настоящую минуту я даже не знаю, здесь она или куда-нибудь переехала. Но зато мать ее бомбардирует меня письмами с изъявлениями нежнейшей любви, с приглашениями навещать ее и даже с просьбой быть посаженным отцом на свадьбе ее младшей дочери, говоря, что мое благословение принесет ей счастье (!!!!). Она уговаривает меня также в одном письме жить с известной особой и обещает мне полное счастье. Ах, боже мой, как хорошо быть вдалеке от всего этого. До свиданья, мой добрый, дорогой друг.