Здоровье ее лучше. В этом отношении я совершенно покоен и уезжаю с легким сердцем.

Я намерен переждать коронацию в Петербурге, затем гостить на даче у брата Анатолия, позднее у Модеста, а затем осенью мечтаю пожить, и чем дольше, тем лучше, в Плещееве. Если это возможно, то заранее прошу Вас дозволить мне это.

О моем намерении вовсе не пребывать в Каменке никому, кроме брата Модеста и Вас, я не говорю, и прошу Вас, дорогой друг, не. говорить этого Коле. Я причинил бы этим большое огорчение людям, которых люблю самой горячей любовью. Придется выдумывать предлоги, чтобы, не огорчая их, избегать Каменки. Быть может даже, временно я посещу их, но жить у них по-прежнему не могу.

Господи, что за счастье, что за радость эти хорошие известия о Мише! Не могу выразить Вам, до чего они радуют меня.

Будьте здоровы, дорогая! Сейчас иду телеграфировать Вам о деньгах. Благодарю заранее. Простите.

Ваш П. Чайковский.

Париж,

9 мая [1883 г.]

Не приищешь слов, чтобы благодарить Вас, дорогой друг! Вам я обязан уже в течение многих лет всем тем, что делает человека свободным, здоровым, обеспеченным от тех помех, которые и более сильным художникам мешали достигать своих целей! Вам я обязан тем, что во всякие тяжелые минуты жизни я имею перед глазами пример человека, воплотившего в себе высшую христианскую добродетель, т. е. вечно жертвующего своим благом для блага других, а мысль эта постоянно ободряет меня и мирит с жизнью! Теперь Вам же я обязан тем, что удалось принести услугу в высшей степени дорогим и близким мне людям. Быть может, только впоследствии Вы узнаете всю великость услуги, которую только благодаря Вам я мог принести. Таня вернется в семейство физически здоровая. И этого достаточно, чтобы возвратилось хотя подобие счастия и мира в это несчастное семейство. Как Вы видите из вчерашнего письма моего, я смотрю на Таню как на человека, в нравственном отношении жалкого. Нередко бывали минуты в течение этой зимы, когда я мирился даже с мыслью о смерти ее. Для нее лучше было бы не жить. Но что мне она! Нужно, чтобы отец и мать ее, люди, которые по своим достоинствам стоят высоко, очень высоко, могли жить и благоденствовать. А для этого нужно, чтобы она, Таня, жила. В своем родительском ослеплении (недостаток, за который нельзя их порицать, ибо в основе его лежит естественное влечение) они никогда не узнают сущность ее душевных качеств. Для них прежде всего нужно, чтобы она была здорова. И этого мы, кажется, достигнем. Если же главы семейства будут благоденствовать, то и вся эта чудная (за одним исключением) семья будет счастлива и благополучна.

Я еду завтра. Быть может, я остановлюсь в Кельне для отдыха, ибо в последние дни я очень устал нравственно. Уже давно мечтал я посмотреть на Кельнский собор, который всегда привлекал меня в высшей степени. Остановлюсь также в Берлине. Из Кельна или из Берлина буду писать Вам.

Простите, милый, бесконечно любимый друг, если во вчерашнем письме я чем-нибудь затронул Вашу душу не от мира сего своими арифметическими расчетами. Знаю, что Вы не любите этого. Но чем Вы добрее и великодушнее, чем менее Вы способны в чем бы то ни было отказать, тем менее хочется прибегать к Вам, которая и без того уже одарила меня столькими благами!

Простите меня.

Люблю Вас всеми силами души.

Ваш П. Чайковский.

Берлин,

12/24 мая 1883 г.

Дорогой, милый друг!

Вчера вечером приехал сюда, не приведши в исполнение плана остановиться в Кельне, в чем весьма раскаиваюсь, ибо утро было чудное, и мне кажется, что я бы испытал много наслаждения от осмотра этого чудного Кельнского собора.

Берлин после Парижа кажется мне совершенной пустыней, точно будто из столицы попал в глухую провинцию. Тем не менее, очень хорошо себя здесь чувствую. Так приятно обернуться назад и видеть много горестных минут, часов и дней, отошедших в даль прошлого! Впереди у меня отдых, спокойная жизнь в деревне, и только мысль о Каменке немножко смущает меня. Очень привык я проводить большую часть жизни среди этого семейства, и грустно думать, что этого больше не будет. Впрочем, кто знает? Быть может, всё устроится и уладится со временем так, что я снова сделаюсь близким членом дорогой мне семьи.

Так приятно читать в газетах известия о благополучном, блестящем въезде царя в Москву. Несмотря на принятые меры, я всё же иногда побаивался, что найдутся безумцы, которые не затруднятся посягнуть на жизнь его. Ведь так легко из окна дать выстрел, и можно ли было поручиться, что в эту громадную толпу зрителей не вмешается хитростью злоумышленник. Но, слава богу, всё благополучно.

Во многих парижских газетах усердно распускали слух, что А нт. Рубинштейн отказался написать кантату для дня коронации, не сочувствуя виновнику торжества. Так как у Ант. Руб[инштейна] дети воспитываются в России и это могло бы повредить ему вообще, ибо клевета, как известно, как бы ни была неосновательна, всегда оставляет за собой след, то я послал в газету “Gaulois” в день отъезда коротенькое опровержение этого факта. Не знаю, напечатали ли его.

Сегодня дают “Лоэнгрина”, которого я считаю лучшим из всех сочинений В;агнера и, вероятно, пойду послушать.

Завтра еду в Петербург.

Будьте здоровы, дорогая! Еще, еще и еще... и бессчетно благодарю Вас за всё!!!

Ваш П. Чайковский.

Петербург,

19 мая [1883 г.]

Дорогой, бесценный друг!

Вот уже я несколько дней в Петербурге и живу у брата Модеста. Никогда или, по крайней мере, давно Петербург не казался мне так сносным и почти приятным, как в этот приезд. Всё, придающее Петербургу его официальное значение, переехало в Москву. Множество людей, с которыми неизбежно пришлось бы сталкиваться, отсутствуют, и я имею возможность проводить время только с своими родными и близкими. Жаль только, что не застал я милых моему сердцу сыновей Ваших. Известия из Москвы - благополучный исход коронационных торжеств - радует сердце мое. Признаюсь, что мне лестно и приятно было быть заглазным участником этих торжеств в качестве автора кантаты. Я питаю к государю тем большую симпатию и любовь, что мне известно из достоверных источников, что он, с своей стороны, благоволит к моей музыке, и я очень рад, что на меня пал жребий положить на музыку кантату. Все эти приятные ощущения, соединенные с наслаждением полного отдыха от долгих трудов и от тягостей, испытанных по поводу четырехмесячной службы в качестве garde-malade при Тане, всё это вместе делает то, что я давно не чувствовал себя так хорошо, как в эти дни. Притом же, и погода стоит такая чудная!

Я намерен пробыть здесь еще несколько дней, а затем прямо поеду в деревню Подушкино, где поселился брат Анатолий с семейством и где он с нетерпением ожидает меня, так же как и Алеша. Последнего я хотел выписать в Петербург, но брат Анатолий, который по случаю участия в некоторых коронационных торжествах должен быть почти постоянно в городе, просил меня уступить ему Алешу, который в деревне оберегает мою belle-soeur [невестку] и племянницу.

Судя по тому, что мне пишут Анатолий и Алеша, Подушкино (где мы будем жить) имеет превосходное местоположение и должно очень понравиться мне.

У меня нет покамест ни малейшей охоты приниматься за какое-нибудь новое сочинение, да я и не нахожу еще нужным думать об этом. Никогда еще, кажется, я так не заслуживал права на отдых и doice far nicnte [блаженную праздность], как теперь.

Таня до сих пор ни разу не написала ни мне, ни Модесту, но мы знаем из письма се компаньонки, что здоровье ее хорошо, так что и с этой стороны я покоси, насколько можно быть покойным насчет ее. Милые мои племянники Митя и Володя выдержали экзамен и поступили в приготовительный класс Училища правоведения. К сожалению, я их не застал уже.