Н. ф.-Мекк.

Париж,

6 апреля [1883 г.]

(В кафе близ Gare du Nord)

Дорогой, лучший друг мой!

Пишу Вам, только что проводивши брата Модеста. Мне очень хотелось написать Вам, но я не решился пойти домой, зная наперед, как убийственно грустно мне будут первые часы по отъезде брата провести в том месте, которое так живо будет мне напоминать его. Вообще всё это последнее время было и продолжает быть для меня очень трудным. Нужно Вам сказать, милый друг, что, как оказывается теперь, племяннице моей необходимо сделать довольно мучительную и сложную операцию вследствие образующегося у ней какого-то огромного нарыва, причиненного подкожными вспрыскиваниями морфина. Модест хотел непременно дождаться исхода этой операции, а, между тем, ее с каждым днем всё откладывают далее, а его усиленно призывают в Петербург к его воспитаннику. Мучимый неизвестностью, тоской по своем питомце и, вместе, страхом за Таню и за меня, оставляемого одним при этой трудной больной, он совсем исстрадался и наконец заболел. Тогда я решился, как только ему будет лучше, заставить его ехать, и так и сделал. Сейчас он уехал. Мне будет очень тяжело без него первые часы, но зато я рад, что он, наконец, может вернуться к своим обязанностям. Сам же я еще несколько времени должен остаться. Нужно, чтобы операция совершилась, чтобы Таня успела немного от нее оправиться, и только тогда я буду иметь возможность уехать в Россию. Мечта побывать в Швейцарии уже оставлена мной. К величайшему моему счастию, я успел отправить уже свои заказные работы, и с этой стороны, по крайней мере, совершенно свободен.

Сегодня Модест получил от милого сына Вашего Коли телеграфическое известие, что он уезжает, но куда, мы не знаем. Вероятно, к Вам в Вену; если да, то потрудитесь сказать ему, что письмо его на прошлой неделе я получил и отвечал ему. Модесту грустно было разочароваться в надежде увидеться сейчас же по приезде в Петербург с Колей, но приятно думать, во-первых, что Коля с Вами, а во-вторых, что, если он решился разлучиться с Мишей, значит последнему лучше! Дай бог, чтобы это так было и чтобы вообще Вам и всем Вашим было хорошо, чтобы Вы были покойны, здоровы, счастливы! Я об этом молю бога при всякой моей молитве и хочу верить, что молитвы мои доходят до него.

Потрудитесь, дорогая моя, передать Влад[иславу] Альб[ертовичу], что я надеюсь дня через три прислать все его писания, находящиеся у меня,, и при них свой критический отзыв обо всём этом.

Несчетно раз благодарю за книги. По миновании надобности, я поступлю с ними согласно Вашему указанию.

Будьте здоровы, дорогая!

Ваш до гроба

П. Чайковский.

Вена,

14 апреля 1883 г.

Милый, несравненный друг мой! Вот я и опять в Вене. При возвращении сюда я испытала чувство удовольствия вернуться домой, так как здесь только стены чужие, а всё остальное в квартире свое, а Вы знаете, как всякому человеку приятна своя собственность. При этом случае я и вдалась в размышление о том, какое извращение самого общего человеческого свойства делают те люди, которые поклоняются Прудону и взяли себе девизом его напыщенную фразу: “la propriete с'est le vol” [“собственность - воровство”]. Ну, что за абсурд! Каждому человеку, как развитому, так и совсем неразвитому, нет ничего дороже своей собственности; и поговорка сложилась: “свое всё хорошо”. А ведь целое учение (если только нигилизм может быть учением) построили на этой фразе, которая сама есть только мыльный пузырь; экое печальное время!

Вы совершенно угадали, дорогой мой, что Коля приедет ко мне, но только Мише нисколько не лучше, он точно застыл в одном положении. Но Коле на смену поехал Сашок в Петербург. Коля приедет, потому что он, к несчастию, должен был отложить свои экзамены до осени, так как вследствие болезни Миши он не мог приготовить вполне уголовное право, а профессор-экзаменатор, которого я ненавижу всеми силами души, - Таганцев. Это зверь лютый, а не человек: ему испортить всю будущность молодого человека доставляет какое-то наслаждение. Он в прошлом году провалил шесть человек, несмотря на то, что всё начальство и сам принц [были] очень этим недовольны, но, знаете, бывают такие злые твари, которые для того и живут на свете, чтобы делать несчастье другим. Я боюсь ужасно, что он и в августе нагадит Коле, а первые два экзамена он сдал отлично: одиннадцать и двенадцать.

Состояние бедного моего Миши меня также приводит в отчаяние; его выздоровление не подвигается ни на шаг. Позвали еще одного петербургского доктора, Рагозина, и, наконец, привозили из Москвы Захарьина. Все обещают медленное выздоровление, а между тем выздоровление вовсе не наступает, потому что то как будто лучше, то опять хуже; боже мой, что изо всего этого будет. Сашок уехал третьего дня; мне очень грустно было расстаться с ним.

Погода в Вене холодная, ветер страшный. Во Флоренции я провела три восхитительных дня; там было так жарко и так хорошо вообще, что мне уезжать не хотелось. Когда я вернусь в Россию, я не знаю. Меня пугает, что коронация будет отложена. Сохрани господи, так как от нее зависит мое возвращение, потому что для моих сыновей нет никакой опасности пробыть этот период в России, так как молодежь будут приголубливать, и взять с них нечего, а вся опасность была бы для тех детей, которые находятся и находились бы в то время при мне, так как у меня есть что грабить, и потому я считаю слишком рискованным находиться в России в это время.

Как мне жаль Вас, дорогой мой, что Вы остались одни и в таком ужасном положении, какое доставляет болезнь Татьяны Львовны. Но, однако, надо же Вам как-нибудь устроить, чтобы иметь возможность уехать, невозможно же, чтобы Вы были сиделкою при больной. Подумайте о себе, дорогой мой, Ваша жизнь слишком нужна для человечества, да я боюсь, что и жертву-то Вашу приносите бесполезную: от этих шарлатанов-докторов ничего хорошего нельзя дождаться.

Как я рада, что Вы отправили все Ваши работы, и как бы мне хотелось услышать их. Влад[ислав] Альб[ертович] хотя, конечно, очень огорчен своими неудачными работами, но горячо благодарен Вам за Ваше участие и внимание к его трудам, и я также от всего сердца благодарю Вас, мой добрый, бесподобный друг, за Вашу беспримерную доброту к моему protege и за ту правду, которую Вы ему высказываете. К несчастью, он попал в Вене на профессора, которого все превозносят, но который мне с самого начала не понравился тем, что он всё хвалит, что ему Пах[ульский] подносит, и ничего не поправляет. Теперь он опять занимается с ним; это хорошо только потому, что принуждает его работать, лучшего же профессора здесь и найти нельзя. К тому же, ему огромный вред, по моим наблюдениям, доставляет Вагнер, который, конечно, может увлекать такую энтузиастичную натуру, как у Влад[ислава] Альб[ертовича], но пользы принести не может, а наоборот, только сбивает с пути. Здесь же, в Вене, на беду, по несколько раз в неделю слышишь Вагнера. Но я очень много пользы ожидаю для него из Вашего письма. Конечно, еще мешает трезвости взгляда его - это разнородность занятий: нести службу секретаря, заниматься финансовыми, хозяйственными делами, и в то же время сочинять музыку - довольно трудно. И понятно, что музыкальные занятия делаются чем-то горячечным, нервным, и мысль не может действовать спокойно, но что делать и с этим; жизнь никто не может устроить себе как надо, - вот и Вы, бедный мой, сидите в Париже, когда хотели бы ехать в Россию. Когда, наконец, Вы вырветесь из Парижа, то не проедете ли Вы через Вену, дорогой мой, ведь Вам всё равно каким путем ехать?

Будьте здоровы, мой несравненный, дорогой друг. Юля, Соня и Милочка посылают Вам самое задушевное уважение. Всею душою неизменно Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Коля должен приехать в субботу.

Поздравляю Вас, мой дорогой, с наступающим праздником и желаю Вам от души провести его как можно лучше.