Не правда ли, странная личность? Что он честен, не глуп и, главное, искренен, в этом нет сомнения. Но что это больной человек и, может быть, очень близкий к полному сумасшествию, это для меня тоже ясно! А каково его подозрение, что я хлопочу об репутации благотворителя?

Слышали ли Вы, дорогой друг, о болезни Ник[олая] Григорьевича? Он серьезно болен, хотя через силу и продолжает исправлять все свои обязанности. Он лечится, но доктора требуют, чтобы он на время предался отдыху и куда-нибудь уехал, а он отказывается, ибо считает себя совершенно неспособным жить без своей обычной суеты. Я много его уговаривал уехать. и отдохнуть, но убедился, что это тщетно. Дело в том, что Ник[олай] Григ[орьевич] совершенная противоположность нас с Вами. Насколько мы любим удаляться и прятаться, настолько ему необходимо быть вечно среди людей и шума. Читать он не любит, прогулка для него-тоска, заниматься музыкой для собственного удовольствия он тоже не может. Что же, в самом деле, кроме тоски, может принести такому человеку отдых и покой?

Доктора не согласны в определении его болезни. Боткин находит у него расстроенную печень, а московские доктора- почки. Кто из них прав, неизвестно, но Ник[олай] Григ[орьевич] худ, бледен, слаб до того, что жаль и тяжело смотреть на него.

1 февраля.

Вот уже почти неделя, что я здесь, мой малый, дорогой друг! Начиная с вторника, я ежедневно бывал на репетициях оперы. Нужно отдать справедливость Направнику, музыка моя разучена превосходно, и я могу быть уверенным, что в этом отношении будет сделано все, что можно. Зато постановка нищенская. Дирекция театров, истратившая теперь десятки тысяч на постановку нового балета, отказалась дать хотя бы одну копейку для новой оперы. Все декорации и костюмы приказано набрать из старья. Что прикажете делать? Остается надеяться, что хорошее исполнение музыки вывезет оперу. Что меня очень радует, так это то, что все артисты, исполняющие оперу, полюбили ее и делают свое дело не только по долгу; но с любовью и искренним усердием. Теперь успех оперы будет также зависеть от следующего обстоятельства. Роль Иоанны поручена двум исполнительницам: г-жам Каменской и Макаровой. Первая из них и по голосу, и по фигуре, и по игре гораздо ближе к моему идеалу, чем Макарова, у которой есть талант, но нет голоса, и силы которой не соответствуют требованиям партии. Я, Направник и режиссер хотим, чтобы в первое представление пела Каменская, начальство же, т. е. некто г. Лукaшeвич, по личным своим отношениям хочет, чтобы пела Макарова. Этот господин вообще есть величайшее бедствие для театрального дела! Эта бездушная, ограниченная и даже подлая личность заправляет без всякого контроля всеми императорскими театрами и, ни мало не заботясь о преследовании серьезных художественных целей, распоряжается в театре, как китайский богдыхан или шах персидский, повинуясь только своим сумасшедшим капризам или поползновениям подслужиться тому или другому важному и сановному лицу. Чем кончится наше несогласие, не трудно предвидеть. Желание г. Лукашевича будет исполнено, ибо, к сожалению, раз отдавши свою оперу дирекции, я не имею никакого законного права предъявлять к Ней какие бы то ни было требования. Ах, господи, как это гдако,и как я рад буду убежать из этого мира дрязг, мелочных придирок и чиновнической тупости!

Комедия Модеста благодаря энергии актрисы Савиной, имеющей большую протекцию, идет в пятницу 6 февраля. Как странно устроила судьба, что оба наши произведения пойдут на сцене в одно и то же время!

Ради бога, простите, дорогая моя, что до сих пор обстоятельства мешали мне послать Вам комедию брата! Я надеюсь исполнить это в скором времени.

Вчера шла в концерте Муз[ыкального] общ[ества] моя Вторая симфония. Я не был. Говорят, что она понравилась.

До свиданья. Беспредельно преданный

П. Чайковский.

Браилов,

7 февраля 1881 г.

Несравненный друг мой! Тысячу раз благодарю Вас за Ваши милые, дорогие письма, которых я получила из Петербурга два, и две тысячи раз прошу простить мне, что сама давно не писала Вам, но у меня здесь столько деловой, насильной переписки, что не остается ни времени, ни возможности для писем по собственному желанию.

Вчера я получила письмо от Коли, в котором он пишет, что они были в последнем симфоническом собрании, где исполняли Вашу Вторую симфонию, милый друг мой, и говорит, что публика настойчиво вызывала Вас, пока кто-то вышел и объявил, что Вы не находитесь в собрании. Тогда вызвали Направника. От себя Коля говорит, что ему в этой симфонии особенно понравилось Andantino marziale. Scherzo и Finale, а говорит, что все другие пьесы в этом собрании были нехороши, что только Стравинский пел хорошо, но и то не хорошие вещи. Я думаю, что это при Второй симфонии ему все другое показалось нехорошо. А я нашла в нем большие успехи в пении. Он только этою осенью начал брать уроки и на рождестве уже очень мило пел некоторые романсы и даже несколько разученных самим одним, без учителя. У него очень недурной баритон и слух отличный. Уроки ему [дает] какой-то ученик консерватории с последнего курса, имени его не помню. Я теперь очень мало занимаюсь музыкою, во-первых, потому, что некогда, а во-вторых, потому, что партнер мой (Данильченко) так плох, как пианист, что играть не аппетитно. На днях однако играли нашу симфонию и часто ли, редко ли я ее слышу, восторг мой не имеет границ. Не вышли ли в четыре руки Ваши Итальянская фантазия и Струнная серенада? Как мне хочется с ними познакомиться.

Пьеса Модеста Ильича теперь уже прошла. Как ее приняли? Как он доволен сам? Как возмутительно слушать все то, что выделывают у нас театральные дирекции. Это хуже, чем в какой-нибудь Турции, потому что и там теперь произвол не допускается, так что не Турцию, а Россию надо отмежевать в Азию. Бедное наше отечество!...

Просто житья нет в нашей бедной России,-счастлив тот, кто может убежать куда-нибудь подальше от нее. Как я понимаю и Вашу жажду, мой бедный друг; дай Вам бог скорее осуществить ее. Насчет Вашего protege Ткаченко, простите меня, милый друг мой, скажу Вам, что он мне очень, очень не нравится и что я бы ему дала совсем другой ответ. Ваш слишком возвышен, слишком великодушен для такой дрянной натуры, а я бы ему дала ответ самый логичный: он не хочет быть жертвой, я не считала бы себя вправе навязывать ему такое положение и предоставила бы ему самому заботиться о себе. Это, во-первых, человек без сердца, потому что, если бы оно у него было, он бы не мог, если бы даже и хотел, не быть благодарным. Во-вторых, человек, должно быть, без всякого образования и нравственных понятий, а начитавшийся всяких книжек и наслушавшийся учения нигилистов. Самолюбие и желание отличаться непомерные, вот он и кувыркается, чтобы обратить на себя внимание и удивлять, по его мнению, отсталые понятия. Такие натуры, на мой вкус, отвратительны, они гроша не стоят, и их, как .дурную траву, следует вырывать из полей. Извините, милый друг, за немножко горячую выходку, но это предмет, к которому я неравнодушна, а кто из нас вернее понимает этого субъекта, покажет время.

Очень мне жаль бедного Ник[олая] Григорьевича. Но. конечно, где ж ему выжить без людей, пусть судьба делает для него, что может, а очень было бы жаль потерять его.

У нас второй день опять холодно, девять и десять градусов мороза. Посылаю Вам, милый друг мой, группу моих четырех молодцов, которую они сделали в прошлом месяце. Макс держит фуражку в руках, чтобы показать, что она правоведская.... До свидания, милый, дорогой мой. С нетерпением жду известий о представлении “Орлеанской девы”. Всем сердцем безгранично любящая Вас

Н. ф.-Мекк.

С.-Петербург,

7 февраля 1881 г.

Милый и дорогой друг! Я получил сегодня бюджетную сумму по июнь и приношу Вам за нее глубочайшую благодарность.