А я сейчас вернулся из Opera Comique, где вторично слушал “Свадьбу Фигаро”, и, если еще будут давать, то пойду еще и еще, и еще. Знаю, что мое поклонение Моцарту удивляет Вас, милый друг. Да я и сам удивляюсь, что такой надломленный, не совсем нравственно и умственно здоровый человек, как я, сумел сохранить в себе способность наслаждаться Моцартом, не обладающим ни глубиной, ни силой Бетховена, ни теплотой и страстностью Шумана, ни блеском Мейербера, Берлиоза, Вагнера и т. д. Не оттого ли это, что “Дон-Жуан” был первой оперой, давшей толчок моему музыкальному чувству, открывшей мне целый неведомый дотоле горизонт высшей музыкальной красоты? Моцарт не подавляет, не потрясает меня, но пленяет, радует, согревает. Слушая его музыку, я как будто совершаю хороший поступок. Трудно передать, в чем состоит его благотворное действие на меня, но оно несомненно благотворно, и чем дольше я живу, чем больше знакомлюсь с ним, тем больше люблю его.

Вы спрашиваете, отчего я не пишу для арфы. Милый друг, арфа есть инструмент необычайно красивый по тембру и имеющий свойство поэтизировать внешним образом звучность оркестра. Но она не может быть самостоятельным инструментом, ибо не имеет вовсе мелодических свойств, а лишь исключительно годна для гармонии. Правда, арфисты, как Париш-Альварс, пишут для нее фантазии из опер, где и мелодия есть, но это натяжка. Аккорды, арпеджии - вот тесная сфера арфы, следовательно, она годится лишь как аккомпанемент.

Будьте здоровы, дорогая моя! Дай бог, чтобы Италия восстановила Ваши силы.

Здесь ужасно холодно сегодня.

Беспредельно любящий Вас

П. Чайковский.

Париж,

15/27 января 1883 г.

Милый, дорогой друг!

На днях я отправил к Вам письмо в Рим, а сегодня получил Вашу телеграмму из Флоренции, на которую тотчас же ответил.

Брата Модеста до сих пор еще нет. Так как мне хочется, чтобы он здесь несколько дней остался и посмотрел бы на Париж, то я и полагаю, что не ранее, как через дней десять мы отсюда уедем; так я и телеграфировал Вам. Но само собою разумеется, что если для того дела, о котором Вы извещаете меня, нужно, чтобы я был в Италии, то я сейчас же могу собраться и уехать. Итак, буду ждать письма Вашего.

Меня немножко беспокоит, что Модест до сих пор не едет. Он должен был приехать в четверг, и я с большим волнением прождал его всё утро. Наконец пришла телеграмма из Берлина, что “obstacles imprevus” [“непредвиденные препятствия”] его задержали, но где произошла задержка, в Берлине или в Петербурге, этого я не мог узнать. Решил, что, наверно, он заболел дорогой, и депешей просил его уведомить, что именно задержало. Ответ был, чтобы я не беспокоился, что он совершенно здоров и на днях будет. Вот я и жду его и, признаться, всё-таки беспокоюсь от неизвестности.

Из Каменки никто ничего мне не пишет, и я начинаю подозревать, что там что-нибудь неладно; никак нельзя объяснить себе, каким образом даже Наталья Андреевна ни разу не написала мне. Если Вы имеете сведения о Каменке, то, ради бога, дорогой друг, поделитесь ими со мной.

Что за отвратительные политические безобразия творятся во Франции! Из-за того, что всеми презираемый принц Наполеон насмешил весь мир своим манифестом, они хотят теперь изгнать всех принцев и в том числе всё семейство Орлеанское, столь почтенное и далекое от всяких интриг. Меня ужасно возмущает теперешнее правительство французское вообще и их бессмысленное гонение на принцев в особенности.

Дойдет ли это письмецо до Вас? Как хорошо бы было, если бы Вы застали в Риме карнавал!

Будьте здоровы, дорогая моя!

Ваш П. Чайковский.

Рим,

20 января 1883 г.

Дорогой, несравненный друг! Хочу написать Вам хоть несколько слов, чтобы поблагодарить Вас очень, очень за Ваши дорогие письма. Я получила их два: одно, адресованное в Рим, и второе, адресованное во Флоренцию, которое мне переслали уже в Рим. Много писать потому не могу, что у нас такой холод в комнатах, что у меня стынут не только руки, но и мозг. Я отогреваюсь только на воздухе, потому что там одинаковая температура, как и в комнате: и там и там по десять градусов тепла. В Рим мы и приехали для карнавала, но он в нынешнем году так вял, так скучен, что и смотреть нечего, хотя всё-таки это нам не мешало вчера с нашего балкона раскидать шестьсот букетиков цветов, но всё же экипажей было мало.

Очень, очень Вам благодарна, дорогой друг мой, за Вашу готовность приехать сейчас в Италию для моего дела, но оно состоит только в том, что я хотела воспользоваться Вашим приездом в Рим, чтобы препроводить Вам бюджетную сумму, но так как, невидимому, мы не будем одновременно в Риме, то не откажите, дорогой мой, сообщить мне, куда Вам лучше послать ее. Я, вероятно, останусь в Риме до среды, т. е. до 26 января, а в среду предполагаю выехать в Неаполь и на обратном пути едва ли остановлюсь в Риме. В Неаполе я предполагаю пробыть от десяти до четырнадцати дней, тогда в Ниццу, с коротенькими остановками в Генуе, и еще не знаю где, а в Ницце я хочу остаться до 1 апреля, тогда опять в Вену и в конце апреля в Москву, а в половине мая в Плещееве.

Вчера я получила письмо от Коли из Каменки, вследствие которого сейчас телеграфировала Вам, но, вероятно, Вы уже и сами теперь получили оттуда известия. Бедная Александра Ильинична опять страдала, но, слава богу, по крайней мере, что камень вышел; дал бы бог, чтобы это был последний.

А какое, должно быть, прелестное существо наша Анна (Вы позволите мне так называть ее?). Коля пишет, что она всё время болезни матери ухаживала за нею, так что ночи не спала около се кровати, а днем дает уроки сестре и занимается хозяйством. Как это ужасно хорошо, и как будет счастлив мой Коля, если ему достанется такая жена. Он в совершенном упоении от своего пребывания в Каменке, восклицает: “Как здесь чудно хорошо - и описать невозможно!” Любовь и молодость - счастливое время. Наталья Андреевна Вам так долго не писала, друг мой, вероятно, потому, что Коля пишет, что сперва она ухаживала за больною матерью, а после ее смерти и сама заболела; теперь всё лучше. Да, Митя и Бобик также были больны; зимою люди только и делают, что хворают.

Приезжайте, дорогой мой, скорее в Рим, здесь на воздухе отогреетесь, природа такая зеленая, что теряешь сознание о времени года: это сентябрь, а не январь. Восхитительный этот Рим. Вчера мы были на площади Капитолия и на Monte Pincio - это два места, которые я обожаю. Наверное, Модест Ильич теперь уже с Вами и Вы успокоились, мой дорогой. Напишите мне, что его задержало, и прошу Вас передать ему мой самый искренний, дружеский поклон.

Об действиях французского правительства мы постоянно читаем в “Figaro”, и мне оно совершенно так же несимпатично, как и Вам, милый друг мой. Хоть бы они скорее у себя устроили монархию.

А что, Вас больше не беспокоит Константин Николаевич? Из описания Вашего образа жизни в Париже, милый друг мой, я вижу, что Вы спите очень мало - всего семь часов (от часу до восьми), работая от пяти до шести часов в день и делая очень много моциона. Поэтому я убедительно прошу Вас, мой бесценный, очень обратить на это внимание: Вам необходимо спать minimum восемь часов, при Вашей нервности еще к тому же. Пожалуйста, дорогой мой, берегите Ваше здоровье для Ваших родных, для меня, для всего человечества, которому Вы доставляете такие отрадные, счастливые минуты. Да сохранит Вас бог на долгие, долгие годы.

До свидания в следующем письме, дорогой мой, несравненный. Когда я Вам пишу, то я вижу Вас, чувствую. Будьте здоровы, покойны, веселы. Всегда и везде всем сердцем безгранично любящая Вас

H. ф.-Мекк.

Париж,

1883 г. января 19 - 24. Париж.