Есть что-нибудь в Ваших пер в ы х попытках, чего.бы совсем и не напечатали?

Париж.

1879 г. ноября 24-25. Париж.

24 ноября.

Близких именинниц у меня сегодня нет. Но как мне памятен этот день по училищному празднику! Не знаю, как теперь, а в мое время в Екатеринин день у нас служил литургию ежегодно митрополит. С самого начала учебного курса мы готовились к торжественному дню. Певчие в мое время были очень хорошие. Когда я был мальчиком, у меня был великолепный голос-сопрано, и я несколько лет сряду пел первый голос в трио, которое на архиерейской службе поется тремя мальчиками в алтаре при начале и конце службы. Литургия, особенно при архиерейском служении, производила на меня тогда (а отчасти и теперь еще) глубочайшее поэтическое впечатление. И в самом деле, если внимательно следить за служением, то нельзя не быть тронутым и потрясенным этим великолепным священнодействием. Как я гордился тогда, что пением своим принимал участие в службе! Как я бывал счастлив, когда митрополит благодарил и благословлял нас за это пение! Потом нас обыкновенно сажали за один стол с митрополитом и принцем Ольденбургским. Затем отпускали домой, и что за наслаждение было прийти домой и гордиться перед домашними своими певческими подвигами и благосклонным вниманием митрополита! Потом целый год вспоминался чудный день и желалось скорейшее повторение его.

“Снегурочка”- не из первых моих сочинений. Она была написана по заказу дирекции театров и по просьбе Островского в 1873 г. весной, и тогда же была дана. Это одно из любимых моих детищ. Весна стояла чудная; у меня на душе было хорошо, как и всегда при приближении лета и трехмесячной свободы. Пьеса Островского мне нравилась, и я в три недели без всякого усилия написал музыку. Мне кажется, что в этой музыке должно быть заметно радостное весеннее настроение, которым я был тогда проникнут.

Вы спрашиваете, милый друг, есть ли у меня ненапечатанные первые опыты. Есть и даже очень много . И как я благословляю свою судьбу, что не нашлось тогда охотника печатать этот ребяческий музыкальный лепет, который тогда я принимал за серьезные произведения. Как я бы теперь раскаивался в этих грехах юности! Большинство авторов, которым удалось с самого начала печататься, впоследствии сожалеют о том, что их незрелые попытки преданы публичности. Я этой удачи не имел и теперь очень этому радуюсь. Некоторые из моих первых писаний сохранились, большая же часть истреблена мною посредством огня и в том числе две оперы: “Воевода” (из коей сохранились танцы) и “Ундина”. Последнюю я представлял в 1868 г. в дирекцию петербургских театров, которая ее забраковала. Я тогда был страшно огорчен и оскорблен этим отказом, а впоследствии радовался, что дирекция оказала мне эту услугу. Опера была в самом деле очень плоха, и я без всякого сожаления бросил ее в огонь.

Как интересны воспоминания Пассек, и как я благодарен Вам за эту книгу! Мне нравится теплота, живость изложения и меткость, а также полное беспристрастие, с которым она характеризует молодых людей своего времени и в особенности Герцена. Это был поразительно умный и талантливый человек, но сколько и в нем было мелочности, тщеславия! Вообще великие люди, являясь в интимном своем chez soi [дома], сходят с пьедестала, на который наше воображение возводит их, и оказываются совершенно такими же простыми смертными, как и мы, грешные. Единственное исключение (по крайней мере, между музыкантами) -Mоцарт. Это была великая и чистая, как голубь, душа во всех случаях и при всех обстоятельствах. В нем не было феноменального ума, но в его сердце ни разу не закралось ни одно из тех чувств, которые постоянно терзают людей известной профессии в их соприкосновении с обществом вообще и с людьми одной с ними профессии в особенности. Чудная была эта личность.

Спасибо Вам за билет, дорогой и милый друг мой. Погода сегодня великолепная. Я сделал огромную прогулку, а именно: из дому через Rue de la Paix вышел на бульвары и прошел их вплоть до Bastille, a оттуда через Rue St. Antoine и бесконечную Rue de Rivoli возвратился домой. Мне кажется, что на днях должна быть оттепель, а движение на железных дорогах едва ли не восстановилось уже теперь в своем нормальном порядке.

Воскресенье.

Как холодно! Мое предсказанье относительно оттепели, кажется, не сбывается.

Возвращаю с благодарностью книги и ноты.

Не будет ли Вам интересно посмотреть на новые романсы Кюи, присланные мне Бесселем?

Будьте здоровы, дорогая моя.

П. Чайковский.

Париж,

25 ноября 1879

Очень, очень Вам благодарна, милый, дорогой друг, за присланные мне романсы Кюи. Я их просмотрела и скажу Вам свое отношение к этому автору. Во-первых, он очень плодовит, а во-вторых, я терпеть не могу таких господ, как этот Кюи. Меня сердит эта дутая оригинальность или, вернее, оригинальничанье. Она напоминает мне лягушку Крылова, которая хотела быть похожей на вола. Этот господин, il ne compose pas la musique, mais il l'invente [он не сочиняет музыку, а выдумывает ее]. Его дикие гармонии, якобы смелые последования измышлены, придуманы, и этим меня никогда нельзя обмануть. Автор может сам надуваться, но меня этим не надует. Я люблю и чудаков, и грубиянов, и мечтателей, и неспокойных, но лишь тогда, когда они натуральны, искренны. Мне только потому и нравится А. Рубинштейн, что он u музыке верен своей натуре. Мне нравится эта беспокойность, эта страстность, потому что ведь, говоря с научной стороны об искусстве, он (т. e. А. Рубинштейн) ничего в нем не открыл, а он нравится мне только по своей неподдельной нервности.

Об Вас уже я не говорю, несравненный друг. В Вас я всему поклоняюсь, меня удивляет и научная сторона, восхищает художественность, чувство, поэзия, изящество-все, что, по-моему, высоко и прекрасно, ну да ведь Вас я и не подумаю ни с кем сравнивать. В Вашей музыке все велико и прекрасно и все искренно и правдиво. Вы-композитор по вдохновению, другие бывают композиторами по уму и при этом всегда с расчетом. Таким я могу удивляться, могу даже по временам восхищаться, но никогда не буду ими увлекаться, ни им поклоняться. Но и к этим последним г. Кюи не относится. К этой категории я отношу Вагнера, из наших русских композиторов-Римского-Корсакова, потом Листа. Листа было и забыла; в этом также н не могу не удивляться таланту, но не люблю шарлатанства, не люблю пусканья пыли в глаза....

Но темно писать, уж пятый час. До свидания, мой дорогой. Всем сердцем Ваша

Н. ф.-Мекк.

26 ноября/8 декабря 1879 г.

1879 г. ноября 26-27. Париж.

Понедельник.

С Вашим мнением о Кюи, мой милый друг, я не вполне согласен. Я не признаю в нем большой творческой силы, но у него есть изящество, красивость в гармониях и вкус, чем он и отличается от. других представителей этого кружка музыкантов и в особенности от Мусоргского, у которого больше природного дарования, но зато испорченного грубостью приемов, склонностью к музыкальному безобразию. Известна ли Вам опера Кюи “Ратклиф”? В ней есть прелестные вещи, но, к сожалению, страдающие некоторою приторностью и прилизанностью в голосоведении. Видно, что автор долго высиживал над каждым тактиком и с любовью его отделывал, вследствие чего рисунок не достаточно свободен, штрихи слишком искусственны, придуманы. Кроме того, его губит то, что Вы называете оригинальничанием. По натуре своего таланта Кюи склонен к легкой, пикантно ритмизированной на французской лад музыке, но требования кружка, к которому он принадлежит, заставляют его насиловать свой талант и навязывать себе такие псевдооригинальные гармонические выходки, которые делают его стиль искусственным, натянутым. Вы не совсем правы, называя его плодовитым. Кюи теперь сорок четыре года, а написал он всего две оперы и десятка четыре романсов. “Ратклиф” он писал десять лет! Очевидно, опера сочинялась кусочками, очень старательно отделанными, но в целом чувствуется от этого недостаток единства и невыдержанность стиля.