Сегодня я узнал, что здесь проектируется концерт с благотворительной целью, составленный исключительно из моих сочинений. Говорил мне об этом Направник, оркестр которого будет участвовать в этом концерте. Программа еще неизвестна, но, может быть, будет исполнена сюита. Это вознаградит меня за московскую неудачу. Если на четвертой неделе Вы будете здесь, то очень может статься, что и Вы, друг мой, услышите сюиту. Дай Бог!

Простите, что пишу мало и небрежно. Я устал, расстроен, и голова кругом ходит.

Ваш бесконечно Вам преданный

П. Чайковский.

Москва.

19 марта 1880 г.

Милый, бесценный друг! Как мне Вас жаль, как я мучусь при мысли, что Вам тяжело, что Вы [должны?] истязать себя. Как я понимаю, каково должно быть Вам после столького времени абсолютной свободы в очаровательной Италии попасть в холод и быть вынужденным обращаться к людям, вести с ними бессодержательные разговоры, приятно улыбаться им в то время, когда желал бы лучше провалиться сквозь землю, чем любоваться на них. А этот обед у великого князя, где ни одного слова, ни одного жеста не может [быть] свободного, боже мой, чего бы я не дала, чтобы освободить вас от такой пытки. Я готова была бы вытерпеть за Вас все, кроме того, что Вам предстоит терпеть: c'est plus fort que moi [это сильнее меня]. Утешайтесь, мой милый, бедный друг, только мыслью о том времени, когда все это кончится и Вы сделаетесь свободным гражданином мира на дороге в Каменку.

Скажу Вам, друг мой, что я так же, как и Вы, но хронически страдаю от своего пребывания в Москве и вижу и убеждаюсь с каждым днем, что я не должна жить в ней, что люди и природа здесь уморят меня, сократят мне жизнь наполовину....

Вот у меня еще теперь горе: бедный мой больной Венявский совсем плох, и это меня тем более огорчает, что это случилось после нескольких дней, в которых он был в двух шагах от выздоровления. Доктора изумлялись такому исцелению, а тут опять же люди и бессердечие вновь повергли его в прежнее безнадежное состояние. У него случилась неприятность с сыном, при которой он пришел в исступление, потом весь омертвел, и хотя на другой день сын пришел просить прощения, ухаживал за отцом, примирились вполне, но ночью ему сделалось так дурно, что послали за доктором. На утро он просил священника, и все хорошее пропало; теперь при смерти. Мне ужасно это больно....

До свидания, мой милый, дорогой друг. Дай Вам бог скорее и с успехом покончить Ваши терзания и выйти из них здоровым и бодрым. Всем сердцем безгранично Вас любящая

Н. ф.-.Meкк.

Р. S. Бюджетную сумму посылаю завтра без письма, так как конверт нельзя запечатать.

Петербург,

1880 г. марта 20-24. Петербург.

20 марта.

Сейчас вернулся домой из поездки с официальными визитами!!! Это жертва, которую я должен принести ради постановки оперы. Направник (человек очень хорошо ко мне расположенный) прямо сказал мне, что это необходимо, и пришлось подчиниться. Я посетил нескольких тузов театрального мира. Из всего, что они говорили, я выношу впечатление, что в мою пользу веет откуда-то благоприятный ветер и что оперу, кажется, дадут. Возвратившись, чтобы заняться исправлением переполненного копиистскими ошибками клавираусцуга оперы, нашел письмо Ваше от девятнацатого. Читая его, мне сделалось совестно! Я в моих письмах к Вам отсюда всегда так жалуюсь на свои здешние страдания, забывая, что Вы, мой бедный друг, имея возможность по своим средствам жить как и где угодно, не менее меня, если не более, страдаете от прикосновений с людьми. Я в самом деле малодушен, и не мне бы жаловаться! Сколько счастливых дней я провожу в уединении! Нельзя, чтобы розы были без шипов.

Вчера мне пришлось порядочно пострадать. У вел. кн. Константина Николаевича есть сын Конст[антин] Константинович. Это молодой человек двадцати двух лет, страстно любящий музыку и очень расположенный к моей. Он желал со мной познакомиться и просил мою родственницу, жену адмирала Бутакова, устроить вечер, на котором бы мы могли встретиться. Зная мою нелюдимость и несветскость, он пожелал, чтобы вечер был интимный, без фраков и белых галстухов. Не было никакой возможности отказаться. Впрочем, юноша оказался чрезвычайно симпатичным и очень хорошо одаренным к музыке. Мы просидели от девяти часов до двух ночи в разговорах о музыке. Он очень мило сочиняет, но, к сожалению, не имеет времени заниматься усидчиво. Завтра мне предстоит обед у его отца.

Дела брата Анатолия получают хороший оборот. Есть надежда, что он перейдет в Москву, где его прямым начальником будет близкий друг его гр. Капнист. Авось, наконец, ему там повезет больше здешнего.

Бедный Венявский!

Понедельник.

С самого четверга я все ждал свободной минутки, чтобы докончить это письмо, и только сегодня снова пишу Вам, мой друг. Жизнь моя здесь положительно ужасна. Нет никакой возможности хоть на полчаса быть одному, иметь возможность по душе побеседовать с Вами или с братом Модестом, или с самим собой...

В пятницу обедал у вел. кн. Конст[антина] Никол[аевича]. Он, как и всегда, был ко мне до крайности внимателен и любезен.

Дело брата Анатолия состоялось. Он переводится в Москву, а на праздники едет в Каменку. Следует радоваться этой перемене по службе, но... и тут я боюсь за Анатолия. Боюсь, чтобы и там не случилось того же, что здесь.

Сейчас иду на репетицию так называемого моего концерта. Мне очень досадно, что концерт этот случился, когда я здесь. Все полагают, что устроил его я сам, и очень многие, даже газеты упрекают меня за высоко назначенные мной цены!!!! Тем не менее я доволен, что услышу сюиту.

Сегодня буду телеграфировать Вам. Ведь Вы сбирались на четвертой неделе в. Петербург,-не приедете ли Вы завтра? Направник прислал за мной, прося тотчас ехать на репетицию. Не имею возможности сказать Вам многого...

Бедный, бедный Венявский! Какие тяжелые дни Вы пережили теперь, мой бедный друг....

Получил повестку на бюджетную сумму. Благодарю Вас бессчетно.

Бесконечно любящий Вас

П. Чайковский.

Москва.

26 марта 1880 г.

Вы совершенно угадали, мой милый, дорогой друг, что я пережила очень тяжелое время. Три дня я была совсем больна, так что, думая постоянно о Вас, я не могла написать Вам ни двух строчек. Смерть моего бедного больного расстроила меня ужасно, тем более, что она явилась непосредственно за периодом такого улучшения здоровья, что доктора изумлялись, но тут, на несчастье, он за какой-то вздор рассердился так, что с ним сделался обморок, и через день уж он пришел в состояние умирающего и в два дня рассчитался окончательно с жизнью. Я хотя не находилась при нем и не посещала его, но во все время его пребывания у меня я знала о каждом часе, им проведенном, о всяком явлении его болезни, о каждой его вспышке, о всех его желаниях, вкусах и пережила столько ощущений, столько колебаний, переходов от радости к горю и обратно, что мне казалось справедливым в награду за это получить его выздоровление, но провидение рассудило иначе. Но кто еще в десять раз больше заслуживал такой награды, чем я, так это Пахульский. Этот человек выказал такое редкое, бесподобное сердце, что при всей его молодости его нельзя не уважать. Он больше месяца ухаживал за больным с таким терпением, с такою любовью, что трогательно было видеть, а терпения надо было много, потому что больной, по свойству своей болезни, был. чрезвычайно раздражителен, и хотя это раздражение никогда не являлось относительно Пахульского, его больной ужасно любил, как ребенок без няньки, так он без него не мог обходиться, но П[ахульско]му постоянно приходилось улаживать то его ссоры с сыном, то с прислугою, то с докторами, и, главное, он, т. е. Пах[ульский], при этом всегда приходил в отчаяние за его же, больного, здоровье. Одним словом, это бесконечно добрая натура....