Не буду рассказывать Вам фабулы, ибо, во-первых, не сумею рассказать Вам ее хорошо в коротком размере письма, а во-вторых, не хочу портить Вам удовольствие узнать ее из чтения самой пьесы. Дело в том, что как только поправки и небольшие переделки, которым Модест теперь подвергнул пьесу, будут готовы, я постараюсь распорядиться о снятии копии и пришлю Вам пьесу.

Пожалуйста, дорогой друг мой, напишите мне, какие Ваши планы и долго ли еще Вы пробудете во Флоренции. Я до первых чисел ноября остаюсь здесь, а с конца октября попрошу Вас адресовать мне письма в Москву, в магазин Юpгенсона (Неглинный проезд, № 10).

Еще не могу в точности определить, когда удастся выехать за границу, а очень мне этого хочется!

Прошу Вас, милый друг, передать мое нижайшее почтение Юлии Карловне, приветствия ее младшим сестрам (что поделывает Милочка, сильно ли она выросла?), а также дружеские поклоны Вл[адиславу] Альб[ертовичу] и Петру (?) Данильченке.

Ваш безгранично Вам преданный

П. Чайковский.

Флоренция,

24 октября 1880 г.

Милый, бесценный друг! Спешу написать Вам несколько слов для того, чтобы мое письмо застало Вас еще в Каменке и мой ответ и мои просьбы пришли вo-время. В ответ на Ваш вопрос: долго ли я пробуду во Флоренции? -я скажу, что, к сожалению, не дольше 6 декабря, потому что на обратном пути мне надо остановиться на несколько дней в Вене....

Просьба же моя убедительная состоит в том, чтобы Вы были так добры, мой дорогой друг, выпросили для меня у Александры Ильинишны еще по одному экземпляру фотографий ее и всего ее семейства. Мне ужасно хочется иметь их и в Москве и в Браилове, так как я живу и там и там, и, пожалуйста, нельзя ли и фотографию Льва Васильевича. И если Александра Ильинишна будет так милостива, что даст мне их все, то будьте так добры, дорогой мой, привезите мне их во Флоренцию, если приедете еще при мне, в противном случае убедительно прошу послать мне их в Браилов. Тысячу раз благодарю Вас, милый друг мой, за сообщение мне цветов Ваших прелестных племянниц и Ваших. Портреты барышень я уже заказала, но с Вашим для меня случилось большое горе. Я поручила Коле прислать мне из Петербурга несколько Ваших фотографий, из которых и хотела заказать раскрашенный портрет. От Коли получила уведомление, что он выслал фотографии, но вот целый месяц я их жду и не могу дождаться. Очевидно, они пропали. Я написала Коле, чтобы он послал вторично, но надо очень долго ждать. Если у Вас есть Ваша фотография, Петр Ильич, поделитесь со мною. А вот я была бы Вам безгранично благодарна, если бы Вы снялись теперь в Москве и уделили бы мне несколько экземпляров; quen pensez-vous, mon adorable ami? [что Вы об этом думаете, мой обожаемый друг?] Я все у Вас что-нибудь выпрашиваю, простите, видно уж мне так на роду написано.

Слушала вчера Вашу “Орлеанскую деву”, милый друг мой. Как хорош последний дуэт Иоанны и Лионеля, восхитителен, но все-таки наибольшее, потрясающее впечатление на меня производит сцена Дюнуа с королем. Это неподражаемо, убийственно хорошо! Как великолепно, поразительно хорошо музыка изображает непоколебимость натуры, глубину отношений, силу убеждения одного и мечтательную, женственную нежность и слабость другого, потом разбуженное достоинство и мужество, в котором сливаются обе натуры в воинственных выражениях и т. д., и т. д. Я не могу слушать без нервной дрожи эту сцену. От этой фразы у меня повертывается вся внутренность,-так слышишь в ней эту горячую просьбу, это пламенное желание разбудить спящую натуру. Боже мой, чего Вы не умеете изобразить! Сам бог не наделил человека такою способностью чувствовать, какую Вы ему даете! Но однако довольно. Вы человек поэтически-набожный, я не хочу Вас скандализировать....

Ах, да, было и забыла сказать, что, по зрелом размышлении, я еще не дам своему французику “Орлеанской девы”. Я очень боюсь, что эти шарлатаны французские композиторы, как Massenet, Deslibes, Godard и проч., и проч., наворуют из Вашей оперы полные карманы и потом будут восхищать парижскою публику, как своим собственным. Уверяю Вас, Петр Ильич, что они постоянно воруют у Вас. На днях мы играли в четыре руки Вашу Первую симфонию. Я в первый раз слышала это сочинение и уверяю Вас, что они и оттуда накрали себе надолго материалов.

Сходство Bussy с Ант[оном] Рубинштейном я также уже раньше заметила. Я думаю, что ему предстоит хорошая будущность, потому что он предан своему делу всем существом и только им и интересуется в жизни, хотя натуры очень ветреной, вполне французской, но сердце очень доброе. Танцы его аранжировки я и сама хотела послать Юргенсону, но предварительно, если позволите, милый друг, покажу Вам....

До свидания, мой дорогой, несравненный друг. От души желаю Вам успеха в Москве с постановкою произведения Модеста Ильича. Всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Фотография, которую Вы увидите у меня в руке, есть портрет моего любимца Волички.

Каменка,

1880 г. октября 24-27. Каменка.

24 октября 1880 г.

Еще два дня тому назад получил дорогое письмо Ваше, но принимаюсь за перо лишь сегодня, чтобы поблагодарить Вас, милый и добрый мой друг, за все теплые слова Ваши, относящиеся к моей музыке и ко мне. Не мне, конечно, определять достоинства моих писаний, но могу, положа руку на сердце, сказать, что они все (за немногими исключениями) пережиты и прочувствованы мной и исходят непосредственно из души моей. И для меня величайшее благо, что есть на свете другая родственная мне душа, которая так чутко отзывается на мою музыку. Мысль, что она прочувствует все, чем я был полон, когда писал то или другое сочинение, всегда воодушевляет и согревает меня, и Вы не думайте, что таких душ много у меня. Даже среди людей, между которыми я живу, лишь только в братьях и особенно в Модесте я имею человека, связанного со мной близким духовным родством. Что касается музыкантов по профессии, то в них всего менее я встречал живого сочувствия.

Мне до крайности приятно, что Вы оценили в “Оpлеанской деве” те места, которые и я больше всего люблю. Но позвольте Вас попросить, друг мой, оказать такое же сочувствие еще одной очень прочувствованной сцене, а именно, pассказу Иоанны и следующему за ним финалу. Обратите, пожалуйста, внимание на видоизменение темы хора ангелов в устах Иоанны. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что тема эта, перенесенная с небес на землю и вещаемая уже не ангелами, а человеком, т. е. сосудом страдания, должна в этом месте трогать сердце. Разумеется, клавираусцуг дает обо всем этом лишь очень поверхностное понятие.

Вы спрашиваете, отчего не пишу трио? Простите, друг мой! Безмерно хотел бы угодить вам, но это свыше, моих сил. Дело в том, что, по устройству своего акустического аппарата, я совершенно не переношу комбинации фортепиано со скрипкой или виолончелем solo. Эти звучности кажутся мне взаимно отталкивающими друг друга, и я уверяю Вас, что для меня чистая мука прослушать какое-нибудь трио или сонату со скрипкой или виолончелем. Объяснять этот физиологический факт не берусь и лишь констатирую его. Совсем другое дело фортепиано с оркестром: тут тоже нет слияния звучностей да, фортепиано и не может слиться ни с чем, имея звук эластический, как бы отскакивающий от всякой другой звуковой массы, но тут две равноправные силы, т. е. могучий, неисчерпаемо богатый красками оркестр, с которым борется и которого побеждает (при условии талантливости исполнения) маленький, невзрачный, но сильный духом соперник. В борьбе этой много поэзии и бездна соблазнительных для композитора комбинаций. Но что такое за неестественное сочетание таких трех индивидуумов, как скрипка, виолончель и фортепиано? Тут достоинства каждого из них теряются. Певучий и согретый чудным тембром звук скрипки и виолончели представляется односторонним достоинством рядом с царем инструментов, а этот последний тщетно старается показать, что ион может петь, как его соперники. По-моему, фортепиано может являться только при трех условиях: 1) один, 2) в борьбе с оркестром и 3) как аккомпанимент, т. е. фон для картины. Но трио ведь подразумевает равноправность и однородность, а где же она между смычковыми инструментами solo, с одной стороны, и фортепиано, с другой? Ее нет. И вот почему в фортепианных трио есть всегда какая-то искусственность, и каждый из трех беспрестанно играет не то, что действительно свойственно инструменту, а что навязано ему автором, ибо часто последний встречает затруднения, как распределить голоса и составные части своей музыкальной мысли. Я отдаю полную справедливость искусству и гениальному умению побеждать эти трудности таких композиторов, как Бетховен, Шуман, Мендельсон. Я знаю, что есть множество трио с превосходной по качеству музыкой, но, как форму, я тpио не люблю и поэтому ничего согретого истинным чувством для этой звуковой комбинации написать не могу. Знаю, милый друг, что мы в этом с Вами расходимся и что Вы, наоборот, любите трио, но, несмотря на всю родственность-наших музыкальных натур, мы все-таки два отдельных нравственных индивидуума, и поэтому неудивительно, что в подробностях расходимся!