Вы говорите, милый друг, что в “Евгении Онегине” мои музыкальные узоры лучше канвы, по которой они вышиты. Я же скажу Вам, что если моя музыка к “Евгению Онегину” имеет достоинства теплоты и поэтичности, то это потому, что мое чувство было согрето прелестью сюжета. Вообще мне кажется, что, признавая за текстом Пушкина только красоту стиха, Вы несправедливы. Татьяна - не только провинциальная барышня, влюбившаяся в столичного франта. Она - полная чистой женственной красоты девическая душа, еще не тронутая прикосновением к действительной жизни; это мечтательная натура, ищущая смутно идеала и страстно гоняющаяся за ним. Не видя ничего подходящего к идеалу, она остается неудовлетворенной, но покойной. Но стоило появиться лицу, по внешности отличающемуся от среды пошло-провинциальной, она вообразила, что это - идеал, и страсть охватила ее до самозабвения. Пушкин превосходно, гениально изобразил мощь этой девической любви, и я с самых ранних лет моих всегда бывал потрясен до глубины души глубокою поэтичностью Татьяны после появления Онегина. Итак, если я горел огнем вдохновения, когда писал сцену письма, то зажег этот огонь Пушкин, и откровенно Вам скажу, вовсе не из напускной скромности, а вполне сознательно, что если моя музыка заключает в себе хотя десятую долю той красоты, которая в самом сюжете, то я очень горжусь и доволен этим. В сцене поединка я тоже усматриваю нечто гораздо большее того, что Вы пишете. Разве не глубоко драматична и не трогательна смерть богато одаренного юноши из-за рокового столкновения с требованиями светского взгляда на честь? Разве нет драматического положения в том, что скучающий столичный лев от скуки, от мелочного раздражения, помимо воли, вследствие рокового стечения обстоятельств, отнимает жизнь у юноши, которого он, в сущности, любит! Всё это, если хотите, очень просто, даже обыденно, но простота и обыденность не исключают ни поэзии, ни драмы.

30 сентября.

Я остался в Вербовке на несколько дней один. Все наши переехали сегодня в Каменку, но так как мое помещение переделывалось, и до сих пор не готово, то пришлось остаться на несколько [дней]. Впрочем, мне очень хорошо в моем одиночестве, которое от времени до времени я не только люблю, но нуждаюсь в нем.

Я, конечно, не ожидаю от Вас, дорогая моя, писем с дороги и даже прошу Вас не утруждать себя ими до тех пор, пока совсем не устроитесь на зиму, но мне хотелось бы знать подробно, что Вы предпримете после Вены и куда мне писать Вам. Я буду благодарен Влад[иславу] Альберт[овичу], если он меня о том уведомит. Беспредельно преданный и любящий Вас

П. Чайковский.

Москва,

1 октября 1883 г.

Милый, дорогой друг мой1 Прежде всего позвольте поговорить о деле. Из Вашего письма я увидела, что Вы продаете Ваш перстень, то позвольте мне его приобрести, милый друг мой, и если Вы согласны, то не откажите сделать распоряжение Юргенсону, чтобы по выкупе его он доставил перстень к моему брату Александру в Кисельный переулок, в его собственный дом, а брат мой выдаст ему расписку, что он получил эту вещь для передачи мне. Так как я не знаю, за какую цену Вы назначили его к продаже, то посылаю в прилагаемом переводе в счет уплаты за него восемьсот рублей и прошу Вас, дорогой мой, сообщить мне в Вену, сколько я должна еще дослать Вам за эту вещь. Остальная сумма по переводу составляется из недосланных по октябрьскому сроку двухсот рублей и в счет февральского срока тысяча рублей.

Насчет ускорения свадьбы наших милых детей я совершенно согласна, милый друг мой, что нет причины откладывать ее так надолго, и я только протестовала бы, если бы они хотели устроить ее в мае. Этого месяца я суеверно боюсь для бракосочетания, и так как для меня примерами подтверждалось дурное свойство этого месяца, то на пего я ни за что бы не согласилась, а против апреля я ничего не имею, но к гостям Коли на его свадьбе я попрошу позволения у Александры Ильиничны прибавить мою Соню, которая жаждет быть на Колиной свадьбе, и мне было бы жаль лишить ее этого удовольствия, а я могу ее отпустить с моею Сашею; а за границу за нею, вероятно, приедет брат мой Александр, и тогда вместе с Сашонком они могут отправиться в Россию. Коля вчера уехал в Петербург. Мне было очень, очень грустно расставаться с ним, я так долго теперь его не увижу, но уже это такая участь матерей - всё расставаться с детьми. Слава богу, что у меня теперь хоть два сына при мне.

Мои дети были опять в “Евгении Онегине”, потому что Юля не могла быть в первый раз, а Милочка очень упрашивала свозить ее второй раз. Вы не можете себе представить, милый друг мой, какой великолепный слух у этой девочки. Она приезжает из театра и на другой день по слуху подбирает на рояле мотивы, которые ей понравились, и совершенно верно; теперь она всё играет арию Ленского. Успех “Евгения Онегина” громадный, билеты надо заказывать за несколько дней; театр был переполнен оба раза. Как это меня восхищает! Наконец-то наша публика начинает ценить и свое. Влад[ислав] Альб[ертович] был оба раза в “Евгении Онегине” и в восторге от инструментовки. Он кончил свои уроки с Губертом. Ах, a propos de [по поводу] Губерт я давно собираюсь спросить Вас и всё забываю: правда ли, что его жена перед своим замужеством за него выиграла на государственный билет семьдесят пять тысяч рублей? Я тогда слышала это от многих, но не всегда правду повторяют, Вы же, вероятно, это знаете достоверно, друг мой, а мне интересно это знать.

Если ничто не помешает, то я хочу выехать во вторник, в Варшаве остановлюсь на одну ночь для отдыха, потом в Вену, где пробуду до тех пор, пока дадут “Тристана и Изольду”, - так я обещала моей публике. Потом, вероятно, в Париж дня на три, оттуда в Toulouse, где мне надо посмотреть несколько рекомендованных мне дач, и потом в Cannes на всю зиму. Надеюсь, дорогой мой, что в Вене я найду от Вас письмо с ответом о перстне, а также и о выигрыше M-mе Губерт. Скажите, что он собирается делать.

Прощайте до нового письма, мой милый, несравненный друг. Будьте здоровы и покойны. Всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Я очень рада, что Таня уехала; это лучше и для нее и для всех.

По обыкновению, я посылаю перевод в отдельном пакете.

Каменка,

5 октября [1883 г.]

Дорогой, милый друг!

Сегодня переехал в Каменку и нашел два письма Ваши, из коих одно заключает в себе перевод. Премного, бесконечно благодарю Вас за него!

Относительно перстня будет исполнено согласно Вашему желанию. Двадцать пятого числа Юргенсон передаст его Александру Филаретовичу. В официальной бумаге, извещавшей меня о пожаловании перстня, он назван: драгоценный подарок в тысячу пятьсот рублей. Но я наверное знаю, что этой цены никто не даст за него. Юргенсон поручал своему петербургскому брату (по моей просьбе) узнать в кабинете его величества, не выдают ли они вместо подарка соответствующую ему сумму. На это отвечали, что они вместо пожалованных подарков денег не выдают, но что поставщик кабинета петербургский бриллиантщик Буц принимает поставленные им вещи назад, только выдает деньги с вычетом пятнадцати процентов. Следовательно мне бы он выдал вместо тысячи пятисот - тысячу двести семьдесят пять. Но я боюсь, что не совсем точно передаю то, что мне объяснял Юргенсон, а потому опасаюсь, ”то назначаю слишком большую сумму, и, если позволите, я сначала еще раз об этом осведомлюсь и потом напишу Вам. M-mе Губерт ничего никогда не выигрывала, но (il n'y a pas de fumee sans feu) [(нет дыма без огня)] ее мать действительно несколько лет тому назад выиграла, только, кажется, не семьдесят пять тысяч, а меньше. Об этом тоже я разузнаю точнее.

Лев Васильевич заново отделал мое каменское помещение. Вследствие этого произошла задержка, и вне пришлось четверо суток прожить в Вербовке одному. Я усиленно работал и не заметил, как время прошло. Думаю, что инструментовка сюиты через неделю будет готова. Пишу наскоро, дабы сегодня же пошло письмо и застало бы Вас в Вене.