Простите за бесцеремонность. Будьте здоровы, дорогая моя! Ваш П. Чайковский.

Плещеево,

22 августа 1884 г.

Милый, дорогой друг мой! Спешу написать Вам несколько слов, чтобы сказать, что я буду счастлива, как давно не была, если Вы приедете погостить ко мне в Плещееве, и чем дольше, тем лучше. Прошу Вас горячо, дорогой мой, не лишать меня радости считать Вас своим гостем и не заботиться ни о чем; у нас в Подольске все можно [достать] и ни малейшего затруднения ничто не доставит, потому что и лошади и люди есть, принадлежащие к Плещееву. Только если у Вас есть в Скабеевке повар или кухарка, которые, вероятно, не нужны Анатолию Ильичу, так как они уезжают, то я была бы Вам весьма благодарна, дорогой мой, если бы Вы мне уступили такого субъекта, потому что хотя у меня здесь и есть кухарка, но я предпочла бы иметь другую. Прошу Вас, милый друг мой, написать мне два слова об этом предмете. Я только что хотела сама просить Вас приехать погостить в Плещееве, когда получила Ваше письмо. Я не просила Вас об этом раньше, потому что не знала точно, когда уеду из Плещеева, теперь же у меня решено уехать не позже 1 сентября, и потому с этого дня я прошу Вас, дорогой мой, распоряжаться моим уголком как бы своим собственным. Прошу Вас усердно, если бы Вы захотели иметь при себе кого-либо из друзей Ваших или пригласить Модеста Ильича погостить у Вас на обратном пути из Гранкина, исполнить это, не стесняясь никакими соображениями. У меня комнаты маленькие, но их так много, что хватит на пятнадцать человек, и я буду тем более рада и счастлива, чем менее Вы будете стесняться у меня в доме, да и Модеста Ильича я буду особенно рада иметь своим гостем: я к нему чувствую большую симпатию, да к тому же ведь мы и не чужие теперь. Пожалуйста, дорогой мой, будьте в Плещееве совсем как у себя в доме. Ведь вы знаете, как я счастлива, когда Вы находитесь у меня. Прошу Вас, милый друг мой, сообщить мне, в какой день и каким поездом Вы приедете в Плещееве, и тогда Влад[ислав] Альб[ертович] встретит Вас на станции в Подольске и отвезет в Плещеево.

От всего сердца благодарю Вас, дорогой мой, за Вашу доброту и участие к моему приемышу, Влад[иславу] Альб[ертовичу]. Он в настоящее время ничего не сочиняет, и я вижу вообще, что его обескуражили прошлогодние его занятия с Губертом. Он, т. е. Губерт, слишком жестко, слишком профессорски относился к его музыкальным порывам, к его молодым горячим увлечениям; он никогда и ничего не похвалил, он игнорировал мысли, он только критиковал форму изложения, т. е. научные стороны музыки. По-моему, это и неправильно и недобро. Я хочу сообщить Вам мой взгляд на этот предмет, милый друг мой, но, прежде чем сказать его, я должна оговориться, почему я считаю себя в праве судить об музыке. Музыка есть общее достояние, потому что ее свойство есть действовать на сердце, на чувства, ее призвание есть развивать эти чувства, смягчать нравы, так сказать, цивилизовать сердце. Только в таком смысле она и имеет право существования. Музыка — не наука, которая призвана открывать истины, в ней нет истин, — всё то истина, что хорошо, всё то хорошо, что нравится и что нравится массам, а не тесному кружку музыкантов, потому что, повторяю, музыка больше всякого другого искусства принадлежит человечеству, потому что она идет непосредственно к сердцу, а сердце у каждого есть, следовательно, каждый и может судить о музыке. Вот почему, дорогой мои, я позволяю себе говорить Вам, как я подразделяю музыкальную критику. В музыке есть две стороны: мысли — это дар божий, и изложение их — это дар науки. Может быть очень неумело и дурно изложение, но, тем не менее, красивая мысль сохраняет свое достоинство, и мне кажется, что добрый профессор должен и похвалить за красивую мысль, чтобы не отнимать бодрости, веры в себя у своего ученика, в особенности, если этот ученик — человек развитой вообще и такой впечатлительный в особенности, как Влад[ислав] Альб[ертович]. Я же, с своей стороны, по общему праву, как я выразила выше, утверждаю, что у него бывают очень красивые мысли. Красивыми я называю те, которые хватают за душу, раздражают нервы, и таких я у него знаю очень много, так что после его визитов к Губерту я его, т. е. Влад[ислава] Альб[ертовича], очень часто спрашивала: “а что он сказал о том или об этом мотиве?” — и всегда получала в ответ: “он ничего не сказал”. А с научной стороны Губерт, конечно, всегда порицал, — ну, с этой стороны я не могу судить ничего, но что касается богатства фантазии, наплыва мыcлей и часто очень трогающих, то у него их много. Мне могут сказать, что, вероятно, Губерту эти мысли не нравились. Я не буду отрицать этого, но скажу, что если у профессора совсем другой вкус, чем у его ученика, то он может только обескуражить своего ученика, что и произошло с Влад[иславом] Альб[ертовичем]. Мне его до бесконечности жаль. Человек всю свою душу, всего себя кладет в музыку, занимается он очень многим (по своей службе у меня), но любит, лелеет, боготворит музыку одну. Впрочем, не совсем верно; еще он очень бережет меня, о моем здоровье, о моем спокойствии, о моих развлечениях он заботится неустанно, неусыпно. Я горячо благодарна ему за его заботливость обо мне; только бог может его наградить за это. Вот Вам, дорогой мой, мои ощущения по поводу моего бедного воспитанника Влад[ислава] Альб[ертовича], и так как я увидела, какое действие на него произвели занятия с Губертом, то уже в нынешнем году я ему отсоветовала заниматься с ним.

Будьте здоровы, дорогой мой, несравненный. Не забудьте, пожалуйста, уведомить меня, в какой день и с каким поездом Вы приедете в Плещееве. Ведь Ваш Алеша будет с Вами? Всем сердцем беспредельно Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

[Скабеево]

23 августа [1884 г.]

Как я Вам глубоко благодарен, милый, бесценный друг, за ответ Ваш и за то, что Вы так скоро разрешили вопрос о моем будущем местопребывании, а вопрос этот начинал очень беспокоить и смущать меня. Я, конечно, не сомневался, что Вы окажете мне гостеприимство, но всё же был глубоко тронут и страшно обрадован письмом Вашим. Всякое Ваше одолжение Вы делаете так, что получить его есть не только удовлетворение желания или нужды, но радость. Письмо пришло вечером, и я от радости, от предвидения всей прелести моего будущего житья почти всю ночь заснуть не мог. Благодарю Вас со всей горячностью, на какую способно мое сердце, полное любви и благодарности к Вам.

Если позволите, тотчас по Вашем выезде я водворюсь в Плещееве. 2 сентября я вышлю туда Алексея, а 3-го приеду с почтовым поездом, который приходит в Подольск около двенадцати часов дня. Сегодня утром я призвал повара, находящегося в услужении у брата Анатолия, и спросил его, желает ли он на время отсутствия своих господ прослужить при мне, на каковое предложение он изъявил полную готовность свою. Я пришлю его вместе с Алексеем. Брат Модест, находящийся здесь, поручает мне передать свою живейшую благодарность Вам за предложение погостить у Вас и свое крайнее сожаление, что он не может им воспользоваться. Ему необходимо не позже понедельника, 27-го числа, быть в Петербурге по делам его воспитанника, а затем с 1 сентября его Коля начнет свое учение, и ему невозможно покинуть его. Я чрезвычайно рад, что Вы позволяете мне приглашать кого-нибудь из своих друзей, и я с самого же начала воспользуюсь этим позволением, а именно, приглашу Лароша свободные дни свои проводить со мной. Я писал Вам, милый друг, что с помощью моей он пишет большую статью о Моцарте, и мне очень хочется, чтобы он ее как можно скорее кончил. Кроме того, частые посещения Лароша будут мне приятны в том отношении, что он занимается со мной английским языком, и благодаря ему я сделал уже за этот месяц большие успехи. Мы также много играем с ним в четыре руки, а это одно из любимейших моих удовольствий.

Так как при мне есть Алексей, то никакого другого слуги мне не нужно, и я даже позволю себе просить Вас, чтобы Вы разрешили мне ограничиваться исключительно его услугами. Я помню, что я очень конфузился в Браилове и Симаках, сидя один за обеденным столом и принимая услуги Марселя и Леона (которых, впрочем, очень любил), а так как я хотел бы жить в Плещееве совершенно как у себя дома, то всего бы приятнее и привольнее для меня было, если бы кроме Алексея никто бы мне не прислуживал. По крайней мере (дабы избегнуть чувства конфузливости), во время обеда я бы желал обходиться без помощи состоящего при плещеевском доме слуги, а такой, вероятно, имеется у Вас. Простите, что я так настаиваю на этой подробности, но при моей застенчивости она имеет довольно важное значение. Вот, кажется, всё, о чем я должен просить Вас касательно моего устройства в Плещееве, а затем еще, еще и еще благодарю Вас, милый, дорогой друг!