Будьте здоровы, дорогая мая, и, ради бога, не слишком огорчайтесь этим делом. Я непременно разъясню его в свое время. Беспредельно преданный Вам

П. Чайковский.

Меня ужасно поразила смерть бедного И. Г. фон-Дервиза.

Боржом,

27 июня 1887 г.

Милый, дорогой друг!

Я сгоряча и забыл вчера коснуться той роли, которую, по словам Вашим, играла консерватория в интриге, устроенной против Вас Дервизом и Ададуровым. Я не был в Москве, когда всё это происходило, и потому ранее осени не узнаю точных подробностей дела, но уже и теперь могу совершенно точно определить размеры преувеличения, которыми украсили люди, почему-то враждебные консерватории, рассказ, который был доведен до Вашего сведения. По-видимому, Вы предполагаете на основании этих рассказов, что консерватория была завербована г. фон-Дервизом под его знамена и что как она, так и г. фон-Дервиз нашли в этой неблаговидной стачке обоюдную пользу. Вам, по-видимому, доложили, что именно Танеев добивался счастия иметь г. Дервиза в качестве покровителя консерватории. Насчет этого позвольте разъяснить Вам следующее. В начале прошлого сезона на заседании дирекции Муз[ыкального] общ[ества], в коем; и я присутствовал, директор Третьяков сообщил нам, что на случай выбытия одного из директоров у него есть готовый кандидат, г. фон-Деpвиз. В январе один из директоров, г. Барановский, вышел из состава дирекции, и в следующем общем собрании, состоявшемся в конце февраля, был директором избран Деpвиз, о чем он был немедленно извещен. Совершенно неожиданно г. Дервиз ответил на это извещение, что за честь благодарит, но по обстоятельствам отказывается от нее. Что мы все желали иметь г. Дервиза директором, - это очень просто. Так как этот богач пожертвовал Петербургской консерватории двести тысяч, то мы надеялись, что, сделавшись директором, он такое же пожертвование сделает и Московской, а ведь эта бедная Московская консерватория страшно нуждается! Но этим все и ограничивается. Никто из нас, кроме г. Третьякова, и в глаза не видал никогда Дервиза, никто из нас к нему не относился с просьбой о вступлении к нам в число директоров, и выбор его состоялся только потому, что он сам, в частном разговоре с Третьяковым, изъявил желание войти в состав дирекции.

Совершенно напрасно люди, недоброжелательные к консерватории (Господи! За что? Почему?), какие-то Зверевские дрязги раздули в дело всей консерватории. Повторяю, я еще не имею в руках фактов, но знаю очень хорошо, что только один Зверев с какими-нибудь своими учениками и собутыльниками и мог принять участие в интриге.

Ах, милый друг мой! Как всё это грустно и больно! Много бы я мог по этому поводу высказать, но пришлось бы войти, в свою очередь, в мелочные сплетни и личности. О Москва, Москва! Я начинаю иногда глубоко ненавидеть этот город, и есть за что.

Будьте здоровы, дорогая моя!

Ваш П. Чайковский.

Боржом,

1 июля 1887 г.

Милый, дорогой друг мой!

Я неожиданным образом должен покинуть Боржом. Вам известно, в каком печальном состоянии находился мой друг Кондратьев в мае и июне. В конце прошлого месяца его, полуживого, с невероятною трудностью, перевезли в Ахен. Консилиум докторов нашел, что воды Ахена могут продлить его жизнь на несколько месяцев. Вчера пришла от него телеграмма, в которой он умоляет меня, если есть малейшая возможность, ехать к нему. Я не могу не исполнить воли умирающего человека и поэтому принял решение бросить свое лечение и с первым пароходом отправиться в Батум, Одессу, Дрезден, Ахен. Это неожиданное путешествие заставляет меня прибегнуть к Вам, дорогой друг, с нижеследующей просьбой. У меня нет денег на это путешествие, и потому я очень хотел бы получить бюджетную сумму. Вместе со мной до Одессы поедет Алексей, а оттуда он отправится в Москву и явится в Плещееве с письмецом от меня. Если это не слишком обеспокоит Вас, будьте столь добры, вручите ему сумму, а он уже распорядится отсылкой ее мне в Ахен и уплатою долга, который я здесь должен сделать вследствие неожиданно предпринятого дальнего путешествия. Ради бога, простите за беспокойство, но вследствие различных обстоятельств я принужден обратиться к Вам. Заранее благодарю Вас, дорогой друг мой.

Именины свои я отпраздновал невесело. У меня уже были в руках такие известия, из которых я заранее предвидел, что моему бедному больному в одиночестве и на чужбине нужно будет мое присутствие. Мне очень, очень, очень жаль покидать Боржом, но мысль, что я исполняю долг дружбы, мирит меня с необходимостью покинуть столь очаровательное место и столь милое моему сердцу общество.

Телеграмму Вашу я получил тоже вчера. Не отвечал Вам депешей, ибо рассчитал, что теперь уже Вы если не получили, то с часу на час должны получить мое письмо, из коего узнаете, что хотя не в свое время, но Ваше письмо; с рассказом о столкновении с Танеевым дошло до меня.

Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой!

Ваш П. Чайковский.

Мой будущий адрес: Deutchland, Aachen, poste restante.

Боржом,

5 июля [1887 г.]

Милый, дорогой друг мой!

Вероятно, Вы получили письмо мое, в котором я уведомлял Вас, что вследствие телеграммы от больного друга моего Кондратьева из Ахена я принужден покинуть Боржом и ехать в Ахен. Если письмо это не затерялось, то, вероятно, Вы уже простили меня за беспокойство, которое я принужден причинить Вам покорнейшей просьбой вручить подателю сего письма, Алексею, бюджетную сумму, в коей неожиданным образом я стал теперь очень нуждаться. Итак, дорогая моя, умоляю Вас извинить меня и исполнить мою просьбу! Алексею я дал инструкцию, как распорядиться этими деньгами. В понедельник 6 июля я еду в Батум, пароходом в Одессу, оттуда в Ахен. Адрес мой пока: Aachen, poste restante. С дороги и из Ахена буду писать Вам. Я очень, очень расстроен и печален. Но делать нечего, нужно расстаться с восхитительным, симпатичнейшим Боржомом.

Дай Вам бог всякого благополучия, дорогая моя!

Ваш П. Чайковский.

1887 г. июля середина. Плещеево.

Милый, дорогой друг мой! Пишу Вам под самым тяжелым впечатлением: вчера совершенно неожиданно явился Владислав Альбертович, и в таком ужасном нервном состоянии, что я не могу без слез смотреть на него. Он всё боится, ему все кажется, что против него все что-то замышляют, что его арестуют; равнодушен и безучастен ко всему, тих, молчалив, словом, неузнаваем, и смотреть на него мне надрывает душу. Он оставался во Франции, чтобы пользоваться водами внутрь и ваннами в LamaIou-les-Bains, это на юге Франции, около Montpellier. Взял там двадцать ванн, но брал их каждый день, без отдыха. Воды очень сильные, и это произвело ему такую ужасную excitation thermale [возбуждение от теплых ванн], как называет это его доктор во Франции, что и привело его в такое состояние, о котором я сказала выше. Как судьба жестока ко мне; она не только отнимает у меня человека, который берег меня и заботился обо мне как родной сын, но еще об нем теперь надо заботиться, и на него смотреть ужасно. Его болезнь вообще давно готовилась, потому что при врожденной нервности судьба еще его толкнула на музыку, а это искусство убийственно для нервов.

Милый, дорогой мой друг, от всей души благодарю Вас за Ваше участие ко всем моим невзгодам, но прошу Вас нисколько не беспокоиться моею жалобою на Танеева и ничего ему не высказывать и осенью об этом предмете. Ведь я вовсе не для того писала Вам об этом, а просто делилась с Вами своею обидою, своим горем как с моим лучшим, добрым другом и как я привыкла уже много лет делиться с Вами всем, что меня и радует и печалит. А говорить ему ведь и бесполезно, так как Вы сами говорите, что он очень упорен в своих мнениях, а следовательно, и непоправим. У меня всё никого еще нет, а теперь мне еще более необходимо иметь кого-нибудь ввиду болезненного состояния Владислава Альбертовича. Невозможно рисковать ехать женщинам одним или хуже, чем одним, - с больным человеком на руках. Я, вероятно, возьму к себе одного виолончелиста Московской консерватории, который прежде у меня жил много раз летом и был со мною за границею, Данильченко. Он, конечно, мне мало может быть полезен, потому что не знает ни одного иностранного языка; но где же взять другого; другого такого, как Владислав Альбертович, я не найду, потому что этот у меня же и воспитывался, у меня изучил всю систему путешествий и иностранные языки и финансовые знания, и так как он очень способен ко всему, всё очень быстро понимает и усваивает себе вполне, то из него выработался такой образцовый секретарь, что заменить его невозможно.