Вы спросите, быть может, почему же явились эти интриги, то я Вам скажу. Все они знали Володю, как сами выражаются, когда он в русской рубашке бегал десятилетним ребенком, и не могут простить ему, что он вырос. Когда умер мой муж, они мечтали, что захватят в руки все дела ч капиталы и будут всем ворочать, и вдруг я не захотела отдать себя в распоряжение этих испрошенных благодетелей, и когда увидела это стремление, то взяла к себе в помощь только того, кого и естественно взять- своего сына. Это их обозлило до того, что они вышли из всяких границ, даже приличий и с тех пор неустанно преследуют и меня и Володю. Если бы Вы знали, что выделывает в настоящее время один из этих добрых людей, тот, которому наиболее добра сделано, Вы бы поняли мои невыносимо тяжелые минуты. Все эти преследования, все клеветы довели до того, что Володя две недели как вышел из правления Либаво-Роменской дороги, где был председателем. Ведь это из своей собственной дороги, Петр Ильич, дороги, которая принадлежит семейству фон-Мекк. Он бросил ее потому, что уже сил не хватало выносить эти окончательные преследования упомянутого лица. Что же касается того, что Володя имел какие-то потери и я к нему пришла на помощь, то в этом нет ни слова правды. Из всех моих взрослых детей Володя меньше всех от меня получает, а именно: замужние дочери получили наделы, с которых имеют от пятнадцати до двадцати тысяч в год дохода: Юля, которая живет у меня на всем готовом, получает на туалет пять тысяч рублей [в год], а Володя, который имеет семейство, получает только семь тысяч в год и не получил никакого еще надела. Вы спросите, вероятно, почему же он получает меньше, то я скажу, что потому, что он сам много зарабатывает, так как он директором в трех правлениях и получает до пятидесяти тысяч рублей в год. Но ведь этим он себе обязан. Я же даю ему так мало потому, что у него есть чем жить, а мои дела постоянно затруднительны, и он постоянно просит меня совсем ничего ему не давать.

Теперь же в моих делах что дальше, то больше и больше раскрывалось и дурное положение. Я бумаги все закладывала и все вносила по разным требованиям. Наконец, нынешнею весною вследствие все тех же преследований я решила произвести раздел между нами, а так как на покупку Браилова являлся один только охотник, который предлагал девятьсот тысяч за него, то я предложила своим детям, что я оставлю его за собою за полтора миллиона рублей. И вот на этот предмет я должна заложить последние бумаги и платить процентов на все долги, которые у меня сформировались уплатою долгов за моего мужа и уплатою за Браилов, от трехсот пятидесяти до четырехсот тысяч рублей. Такую сумму мой бюджет не может выдержать, вот почему мое положение в настоящее время более чем критическое.

Что же касается Вас, мой милый, дорогой друг, то прошу Вас не беспокоиться ни сколько моим положением и понять, что та сумма, о которой Вы говорите, так ничтожна в моем миллионном разорении, что она не может быть чувствительна ни на одной стороне весов, и потому прошу Вас, если Вы не хотите огорчать меня, ничего и не поминать об этом. Я же, с своей стороны, обещаю Вам, дорогой мой, сказать Вам самой, если придет для меня такое положение, что и эта сумма будет иметь значение.

Ко всему тяжелому лично явилось еще это ужасное событие с нашим бедным государем, которое потрясло меня так, что я еще опомниться не могу. Вот как стоит делать добро людям. Бедный, бедный, такой добрый был!

Я не в состоянии ни о чем еще писать, дорогой друг мой. Я думаю, это письмо написано так, что Вы не все в нем ясно поймете, но уже и перечитывать я не в состоянии.

Прощайте, милый, бесценный мой, да сохранит Вас бог от всякого горя. Всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Ницца,

10/22 марта 1881 г.

Милый, дорогой друг мой! Пробыв в Неаполе восемь дней, я приехал в Ниццу. Насколько эта последняя кажется мне скучна, бледна, неинтересна после Неаполя! Я дал себе слово в будущем году, если будет возможно, пожить в этом чудном городе побольше. Из всего виденного наибольшее впечатление оставил во мне Сорренто. Если есть место на земном шаре, которое можно назвать райским, то это именно этот чудный уголок мира.

В Неаполе стоят три русских судна: “Эриклик”, “Светлана” и “Герцог Эдинбургский”, на котором должны были идти в Афины и Иерусалим великие князья. Офицеры этого фрегата, с которыми я познакомился еще в прошлом году увел. кн. Конст[антина] Конст[антиновича], просили меня побывать на фрегате, что я и сделал накануне отъезда, и посещение это во всех отношениях оставило во мне приятное воспоминание. Пока я был там, вдруг является офицер со “Светланы” пригласить меня немедленно прибыть туда. Картина, которую я застал в кают-компании, поразила меня. За столом сидел капитан Скpыдлов (знаменитый герой), окруженный пустыми бутылками и совершенно пьяный. Рядом с ним сидело несколько офицеров, очевидно, против воли пивших вместе с разгулявшимся начальником. Скpыдлов, бросившись в мои объятия и говоря, что он мой пламенный поклонник, стал приставать и ко мне с вином. Мне стоило больших усилий, чтобы скрыть свое отвращение к этому герою, празднующему бешеным разгулом то, что случилось теперь в Петербурге. Я вырвался оттуда через час и буквально до слез был потрясен столь недостойным поведением русского офицера в такое время, когда на родине мученической смертью умер государь, во всяком случае даровавший нам много всякого рода благодеяний.

Я имею известие от Анатолия, что 28 февраля Ник[олай] Григ[орьевич] выехал из Москвы по направлению к Ницце. Здесь однако же о нем ничего не знают. Я боюсь, что он не выдержал утомительности пути и слег где-нибудь! Состояние его, как пишет брат, очень серьезно! Страшно и подумать об том, что будет, если консерватория его лишится!

Уезжаю отсюда послезавтра, в четверг, в Париж и, по всей вероятности, очень скоро вернусь в Россию.

Будьте здоровы, дорогой друг мой! Думаю, что весна уже дает себя чувствовать в Браилове, и радуюсь этой мысли!

Ваш П. Чайковский.

1881 г. марта 11-12. Браилов.

Браилов,

11 марта 1881 г.

Милый, бесценный друг! Хотела бы я очень поправить свою ошибку, вернуть первое мое письмо к Вам в Париж, но, увы, это уже слишком поздно, оно, вероятно, давно покоится в bureau Hotel Continental. A хотела бы я его уничтожить потому, что оно написано в состоянии самого крайнего раздражения. Во мне было взволновано и оскорблено чувство матери за несправедливость к ее сыну, и Вы, друг мой, который способен понимать всякие чувства, хотя бы и не испытуемые Вами, Вы поймете, что, когда я узнала, что клевета и злоба проложили себе дорогу к Вам, единственному человеку, мнением которого я дорожу для себя и дорогих мне людей, я вышла из себя и утрировала свое отношение к клеветникам. Я сказала, что не могу простить им. Нет, это неправда, я прощаю им, я желаю им всякого добра, я готова делать все для этого добра.

Затем теперь я хочу подумать о чем-нибудь более приятном, освежающем, облегчающем. Я представляю себе Вас, мой милый друг, на Rivoli или Castiglione, в Hotel Continental, который я очень люблю с тех пор, как Вы жили в Meurice. Ax, как это было хорошо! Боже мой, теперь уже никогда не вернется такое счастливое время.

Ко мне вчера приехал один из дорогих мне гостей, но я рада ему с болью в сердце,-это мой Сашок. Его доктора выслали из Петербурга, потому что он так стал хворать, что уже невозможно было его там оставлять... Как Вы думаете, было ли бы хорошо и может ли удасться такой проект: просить начальство, чтобы ему разрешили жить, где надо для его здоровья, а каждый год приезжать в мае в Петербург сдавать экзамены?...

Как мне жаль Вас, мой дорогой друг, за те терзания, которые Вы выдержали в Риме. Хорошо, что Вы оттуда уехали, а то бы Вас замучили. Вы, конечно, теперь знаете о том ужасном злодействе, которое поразило всю Россию, да, я думаю, и весь цивилизованный мир.