Святую неделю мы провели очень хорошо, потому что здесь был Коля и всё оживлял, он много пел для меня, и большею частию Ваши романсы. Читаете ли Вы, милый друг мой, “Русские ведомости”? Там постоянно помещаются музыкальные критики Левенсона, и недавно он писал о последнем квартетном собрании и говорил о квартете Танеева и затем о Ваших сочинениях. Если хотите, дорогой мой, я пришлю Вам этот номер. Этот Левенсон есть присяжный поверенный, и почему он трактует о музыке, я не знаю, и насколько он сведущ в музыкальном искусстве, я не понимаю, но во всяком случае видно, что он обширно знаком с музыкальною литературою. Он, должно быть, брат или cousin девицы Левенсон, пианистки, бывшей (еще в Ваше время) ученицею московской консерватории.

Хотелось бы еще много, много писать Вам, дорогой друг мой, но голова очень устала, и чувствую необходимость пить кофе, так как я всегда пишу только на тощий желудок. Будьте здоровы, дорогой мой, хороший, дай Вам бог скорее успокоиться в Ваших заботах и вернуться на родину. Всею душою безгранично любящая Вас

Н. ф.-Мекк.

Париж,

29 апреля/11 мая [1883 г.]

Дорогая моя! Наконец я могу надеяться, что в конце будущей недели можно будет уехать. Операция, которая так страшила меня, исхода которой я боялся выше всякого описания, совершилась и вполне благополучно. Подробностей не буду Вам рассказывать: это очень тяжело, да к тому же я и сам хорошенько не понимаю, в чем дело; знаю только, что это всё - последствия морфина и что специальные женские органы были угрожаемы. Слава богу, эта забота спала с плеч моих. Теперь дождусь, чтобы Племянница несколько окрепла, и тогда уеду. А уж как мне хочется в Россию! Бедный мой Алексей давно уже ожидает меня. Я, между прочим, ужасно виноват перед Вами, милый друг! Вы как-то про него спрашивали, а я ведь, кажется, не отвечал Вам! Алеша пролежал в больнице до начала великого поста, а затем без всяких просьб и хлопот с его стороны, по причине слабости, был отпущен на год на поправку. Узнав об этом, я приказал ему ехать в деревню и к святой вернуться в Москву, в которой и я полагал тогда уже быть. Но этого не случилось, и он, бедный, ожидает меня с великим нетерпением.

Милый друг мой! С крайним прискорбием я должен отказать себе в удовольствии погостить в Плещееве теперь, весной. Боясь коронационной суеты, тем более, что, как автор кантаты, я косвенным образом в ней участвую, я полагаю, что пробуду в Петербурге с неделю у брата Модеста, пока всё это кончится. Засим прямо проеду в деревню Подушкино по Смоленской железной дороге, где брат Анатолий нанял дачу, приготовил мне комнату и с нетерпением ждет меня. Они уже туда переехали. Мне как-то неловко было бы после многомесячной разлуки не прямо к брату отправиться, да к тому же почти вслед затем Вы сами приедете в Плещееве. Поэтому я мечтаю, что с Вашего позволения поживу в Плещееве скорее осенью, после того как Вы переедете в Канну. Но вообще все мои планы пока еще очень смутны, и покамест знаю и радуюсь одному только - тому, что на будущей неделе, числа шестого или седьмого, надеюсь, можно будет выехать.

Если бы Вы знали, дорогой друг, до чего Париж мне надоел! Быть может, если бы погода была хорошая, то он бы мне не казался таким постылым. Но погода всё время скверная, несколько дней было дождливых, мрачных, холодных, да и сегодня еще небо серое, и, кажется, опять бесконечный дождь будет. Впрочем, чтобы наслаждаться Парижем и окрестностями, нужно быть свободным. Я же во всем Париже только и знаю, что свою гостиницу и эту скучную дорогу в Passy, куда каждый день, иногда по два раза, приходится отправляться. Работа моя почти кончена. Вероятно, завтра отправлю партитуру в Москву.

По мнению Модеста, ухудшение в здоровье Миши было всё-таки относительное. Он находит, что, во всяком случае, он теперь лучше, чем был три недели тому назад, когда Модест приехал. Всеми силами души жажду его скорейшего и полного выздоровления.

По совету хозяйки нашей гостиницы, наведшей справки о женщине, которую мы подняли на бульваре, я еще один последний раз послал ей денег и сказал, чтобы она не являлась, пока не принесет доказательств, что работает на каком-нибудь месте. Нет сомнения, что это женщина, мало достойная сочувствия.

“Русских ведомостей” не читаю, но о статьях г. Левенсона имею понятие и лично его знаю. Это дилетант, очень искренно любящий музыку, окруживший себя книгами, касающимися истории искусства, и щеголяющий своими сведениями. Но, сколько помнится, статьи его часто поражали меня рядом с кажущеюся ученостью каким-то отсутствием тонкого чутья и понимания.

Что касается сестры его, моей бывшей ученицы, то я очень люблю ее. Это отличная, с очень добрым сердцем девушка, искренно и страстно любящая музыку, но вместе с тем легкомысленная и иногда бестолково увлекающаяся, вследствие чего и терпит постоянные неудачи. Я изредка переписываюсь с ней. Между прочим, я хочу просить Вас, дорогая моя, при случае рекомендовать ее как учительницу кому-либо из Ваших близких, например гр. Беннигсен, если она для своих детей будет в таковой нуждаться. Бедная Левенсон страшно бедствует, не имея вовсе уроков и лишенная покровительства консерватории, которая почему-то, несмотря на мое заступничество, не благоволит к ней. Я на днях получил от нее письмо, из коего нетрудно усмотреть, что она очень нуждается.

Завтра Pasdeloup дает концерт, в котором вся вторая часть посвящена русской музыке. Из моих сочинений исполняется Andante первого квартета. Я не могу быть на этом концерте, ибо в эти часы должен быть у Тани.

Дай Вам бог здоровья и всякого благополучия, бесценный, милый друг, а главное, хороших известий о Мише.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

Вена,

1 мая 1883 г.

Дорогой, несравненный друг! Не нахожу слов, чтобы выразить Вам мою горячую благодарность за Ваше доброе, теплое участие к моему бедному Мише и ту драгоценную для меня дружбу ко мне, которую Вы при этом выражаете. Да, Вы верно говорите, дорогой мой, что мое спокойствие, здоровье и даже жизнь зависят от благосостояния моих детей. Последние известия о моем бедном мальчике были разного свойства. Одно (от старшей моей дочери) повергло меня в отчаяние, другое, от Коли, несколько ободрило меня, а вчера телеграмма за подписью самого Миши еще более утешила меня, но все-таки это только колебания, в общем же его состояние очень плохо, тем более, что уже и доктора не находят, что с ним делать. Я ничего больше не желаю теперь, как перевезти его к себе, в Вену, и писала об этом в Петербург; не знаю, что скажут доктора.

В моем последнем письме, дорогой мой, Вы неверно поняли мое выражение о бесполезности Вашей жертвы относительно Татьяны Львовны. Я сказала это в том смысле, что я боюсь, что эти шарлатаны-доктора не сумеют избавить ее от ее недуга, и в таком случае Ваша громадная жертва не достигнет цели. Что же касается докторов, я их ненавижу и не верю им ни на грош; это не друзья человечества, а враги человечества, им надо, чтобы люди страдали и мучились. Я лично имею полное право и основание так относиться к ним: они отняли здоровье у меня, обращаясь с моею нервною системою как с струнами арфы; они играли на них для того, чтобы расстроить инструмент, а опять настроить они не умеют. Они теперь дают и даже отчасти способствуют умирать моему ребенку, от природы крепкому, здоровому мальчику, и при том условии, что их призвали при первом ничтожном расстройстве, следовательно, время уже никак не было потеряно, и теперь три месяца с ним возятся лучшие доктора России и ничего не могут достигнуть. Вы скажете, друг мой, что они не могут избавлять от смерти, так нет - по смыслу и цели науки они должны избавлять от смерти тогда, когда помощь призвана вовремя и когда, по закону природы, человеку еще рано умирать. Если же и тут это зависит только от воли провидения, так нет же никакой цеди и обращаться к науке. Да и в самом деле, ведь их наука так недалеко ушла, она достигла только критических результатов: они знают то, что происходит в человеческом организме, но управлять этим, регулировать и помогать, в случае надобности, они еще не научились. По этой части до сих пор мы видим только то, что то, что находили весьма полезным и пропагандировали год, два года назад, теперь закидывают грязью и кричат, что в этом-то и был величайший вред, что этим губили людей, и обратно: то, что прежде находили вредным, теперь навязывают людям; вот Вам и прогресс науки! А ведь истина может быть только одна, вот и извольте ее отыскивать в этом лабиринте; а к несчастью, человек слаб и, когда тонет, хватается за соломинку. Вот почему и я обращаюсь к этим врагам человечества. Простите, дорогой мой, мой взрыв против этой касты. Вы, кажется, очень веруете в медицину, да у меня и у самой доктор в доме, но я с ним никогда не говорю о своем здоровье.