Это письмо Вас, вероятно, будет ждать в Петербурге.

1 марта, суббота.

Вчера я очень устала и поэтому кончаю свое письмо сегодня. После моего последнего письма к Вам, мой милый друг, мы были в опере “Опричник”, и скажу Вам, что мне ужасно обидно, что Вы называете эту оперу неудавшеюся. При этом мне приходится думать, что я самый крайний профан в музыке, потому что для меня эта опера восхитительна. Несмотря на весьма слабый персонал, я с восторгом слушала ее. Публике, как мне кажется, также нравится музыка оперы, а не исполнители. Бевиньяни отлично дирижировал, и ему много аплодировали.

Недавно шел опять балет “Лебединое озеро”. Также после моего последнего письма был ученический вечер в зале Собрания в пользу бедных учеников. Это был очень миленький вечер вообще и выдающимся солистом на нем явился мальчик лет шестнадцати, Зилоти, пианист, ученик Николая Григорьевича. Замечательна также была другая ученица Ник[олая] Григ[орьевича], Бертенсон, вышедшая недавно замуж за двоюродного брата моей belle soeur, Воронец. Играла она Scherzo из концерта Литольфа, знаете, Петр Ильич, тот, который играет сам Рубинштейн. Сыграла она его очень хорошо, но, как личность, сама она мне очень не понравилась своею самонадеянностью и выражением непроходимой глупости на лице. Все явившиеся исполнители на этом вечере, конечно, справились с своими номерами очень хорошо.

С неделю назад был концерт Ауэра в Большом театре . Мы были в нем. Мне не понравилась программа его концерта. Главною пьесою был концерт Раффа H-moll, которого я не люблю, и к тому же слышала, как этот же самый Ауэр играл его года три назад в Петербурге. А я надеялась, что он сыграет Ваш концерт. Потом играл вторую и третью части концерта Vieuxtemps. Это очень красиво,но уже слишком прислушались. Он играл, конечно, все очень хорошо, хотя, по обыкновению, не увлекательно. Но что меня возмутило в этом концерте, так это восторги и овация, которую публика сделала этому пианисту-скомороху Декресченцо. Я не знаю, друг мой, имеете ли Вы какое-нибудь понятие об этом субъекте? Мне он противен за свое нахальство и глупость, соединенные с полнейшею бездарностью, а московские дамы ему очень протежируют, потому что, как они говорят, он очень красив. И вот этот-то Signer имел нахальство играть фантазию Листа на венгерские мотивы, ту же самую, которую также играет Рубинштейн и играет бесподобно. И этот обиженный природою артист пустился исполнять ее перед глазами Рубинштейна, который дирижировал оркестром, и публика пришла в восторг и поднесла ему венок!? Меня бросало в жар от этой, по меньшей мере, бестактности со стороны публики, а они изо всех сил кричали bis. Тогда он вышел и сыграл им какую-то польку; тогда утихли.

Ах, я было и забыла сказать Вам, друг мой, что Венявский находится у меня в доме с 14 февраля. Ему вначале как будто стало лучше, а потом остановилось в одном положении и не двигается ни в одну сторону. Вообще его болезнь находится в последнем периоде, и никакой надежды на выздоровление нет. Им занимаются три доктора и стараются теперь только о том, чтобы поддержать его силы до апреля, чтобы тогда перевезти еге на юг, и при атом условии он может протянуть год-другой. Бедный человек, как мне его жаль, лишен и музыки, которая есть главный интерес его жизни, и семейства, которое он любит. При нем есть только один сын, девятнадцати лет, очень мало развитой юноша, который даже за отцом не может ухаживать. Главный попечитель и ухаживатель за больным есть Владислав Альбертович, и от этого он очень много теряет в своих занятиях, но как отказать больному? Он очень полюбил его и никем не хочет заменить...

До свидания, мой дорогой, несравненный друг. Будьте здоровы и веселы. Всем сердцем Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Берлин,

4/16 марта 1880 г.

Милый и дорогой друг! Вчера вечером я приехал сюда. Истинная цена вещей познается по сравнению, и если б Вы только знали, до чего лучезарно прекрасна мне кажется Италия, когда я сравню ее с серенькой, жалкой природой, окружающей меня в эту минуту. Я застал здесь настоящий мороз. Пришлось вынимать пролежавшее три месяца в сундуке теплое пальто, да и оно едва защищает от холодного северного ветра, дувшего вчера и сегодня. А что еще меня ожидает в Петербурге!

Меня ожидало здесь коротенькое письмо от брата Анатолия. Он пишет, что шестого числа будет вне Петербурга по службе и поэтому предлагает мне остаться лишний день в Берлине. Так как сегодня в опере идет “Der fliegende Hollander” Вагнера, которого я никогда не слышал, то я и решился воспользоваться предложением Анатоля. Ведь мне нет надобности торопиться в Петербург, чтобы не застать там брата, для которого единственно я еду в этот ненавистный город. Итак, я лишь седьмого числа вечером буду в Петербурге. Одно только досадно-я совсем стосковался, не имея так долго известий о Вас.

В Париже я, как и всегда, был несчастлив по части музыки. В прошлом письме я, кажется, писал Вам, что обещал себе много удовольствия от оперы Deslib'a, которую должен был услышать на другой день моего пребывания в Париже. В этот самый день заболела примадонна, исполняющая главную роль, и когда я вошел в театр, то узнал, что спектакль отменен. Впрочем, дирекция театра поступила честно и отдала всем запасшимся билетами раньше, а в том числе и мне, деньги. Но это слабое утешение. Я почти уверен, что сегодня вместо “Голландца” по чьей-нибудь болезни дадут другую оперу.

В Париже я имел известия от Модеста. Он отлично устроился в скромном пансионе близ Santa Lucia и в совершенном восторге от Неаполя, точно так же, как Коля и мой Алексей. Оттуда Модест хочет ехать в конце апреля морем через Мессину, Пирей, Константинополь и Одессу.

Будьте здоровы, милый друг!

Бесконечно Вам преданный

П. Чайковский.

Москва.

6 марта 1880 г.

....Вчера я получила Ваше письмецо из Парижа, за которое премного благодарю Вас.... У меня, слава богу, все здоровы кроме несчастного больного Венявского, который раздирает мне душу. Я не хожу к нему, но знаю каждый день во всех подробностях ход его болезни. Положение его отчаянное. Доктора сомневаются, чтобы он мог прожить март, и при этом еще страдает ужасно. Довольно бы, кажется, того, что умереть надо, за что же еще страдать? Природа не добра к человеку.

Как мне жаль Вас, милый друг мой, что Вам пришлось расстаться с Алешей. Надолго ли это? Я очень была рада, что Вы поехали на Париж, в него особенно приятно заглянуть на короткое время.

У нас объявлены концерты Николая и Антона Рубинштейнов. Не будет ли Николай Григорьевич играть Ваш новый концерт, Петр Ильич? Я с нетерпением жду исполнения нашей сюиты, это будет 23 марта. Боюсь только быть больною. На четвертой неделе я собираюсь в Петербург. До свидания, милый, драгоценный друг мой. Всегда везде всем сердцем безгранично любящая Вас

Н. ф.-Мекк.

С. Петербург, 8 марта [1880 г.]

Вчера вечером я приехал сюда и нашел Ваше милое и крайне обрадовавшее меня письмо, добрый друг мой! Все, что Вы пишете мне насчет Соlоnn'а, в тысячный раз доказывает мне, как Вы бесконечно добры, великодушны, идеально деликатны. Но я позволю себе заметить, что только тогда соглашусь с Вами насчет благородных свойств Colonn'a, когда он ответит Вам, что и без вознаграждения готов исполнить рекомендованные Вами вещи. Что-нибудь одно: или он действительно находит мою музыку достойною своих программ-и тогда он должен отказаться от каких бы то ни было уплат, кроме тех, которые получаются сбором с публики, или же он неискренно говорит Вам, что любит мою музыку. Впрочем, милый друг, у меня никогда и в мыслях не было бояться, чтобы Вы, по Вашему выражению, “роняли мое достоинство” своими хлопотами об исполнении моих вещей в Париже. Совершенно наоборот, я считаю себя в высшей степени польщенным в глазах Colonn'a тем, что есть в мире такой друг моей музыки, как Вы. Мне кажется только, что Сolonne уронит мое и свое достоинство, если злоупотребит Вашей щедростью и симпатией к моим творениям. Как бы то ни было, забудьте, ради бога, те, может быть, резкие выражения, которые я употребил, говоря об этом, и поступайте так, как Вам советует Ваш ум и Ваше сердце, в непогрешимости которых, в конце концов, я всегда уверен.