Что за грандиозное произведение Микель-Анджеловский “Моисей”! Я уже несколько раз подолгу засматривался на эту статую и каждый раз проникаюсь все большим и большим благоговением к ней. Это, в самом деле, задумано и исполнено гением первого разряда. Говорят, что в ней есть кое-какие неправильности! Это мне напоминает старика Фетиса, который отыскивал у Бетховена неправильности и с торжеством объявляет, что он нашел в Героической симфонии обращение аккорда, которое lebon gout [хороший вкус] не дозволяет.

А не правда ли, что Бетховен и Микель-Анджело очень родственные натуры?

Здоровье мое теперь хорошо. Я начал делать эскизы итальянской фантазии на народные темы . Хочу написать что-нибудь вроде испанских фантазий Глинки.

17/29 января 1880 г.

Испытал сейчас величайшее удовольствие. Был в вилле Ludovisi. Не знаю ничего прелестнее этой виллы. В ней (если помните) есть замечательный павильон с статуями, из коих многие очень замечательны, кроме того казино с знаменитыми плафонами Гвидо (“Аврора”, и “La Rеnоmmeе”), с чудным видом на Рим и все окрестности, но, главное, при этой вилле есть сад удивительно роскошный, обширный, живописный и пустынный. В виллу пускают раз в неделю, и англичане толпятся в тех местах, на которые указывает Бедекер, т. е. в казино и в павильоне, в саду же никого нет, и я совершенно одиноко провел два часа среди тенистых аллей сада. Ввиду всех испытанных мною в последнее время треволнений, я ни в чем так не нуждался, как в воспринятой наслаждений, доставляемых природой. Эта прогулка имела на меня в высшей степени благодетельное влияние.

Не попалась ли Вам на глаза некрологическая заметка о моем отце, помещенная в “Голосе”? Она мне понравилась тем, что в ней упомянута характеристическая черта его, т. е. доброта души его, которую без преувеличения можно назвать ангельской.

Будьте здоровы, дорогой и милый друг мой.

Ваш П. Чайковский.

17/29 января 1880 г.

Получил сейчас дорогое письмо Ваше от одиннадцатого, и мне хочется прибавить к моему письму следующее.

Бы пишете мне про устройство занятий Влад[ислава] Альберт[овича]. Я очень рад, что дело это приведено в порядок. Что касается Губерта, то мне бы хотелось, мой милый друг, чтобы Вы изменили свой взгляд на него. Я его знаю еще с Петерб[ургской] консерватории, где мы вместе учились, и могу Вам сказать с полным убеждением, что он очень добры и, умны и, знающий и честный человек. Его недостаток:

бесхарактерность и отсутствие всякой энергии. Как преподаватель, он немножко педант, немножко скучен, но в высшей степени добросовестен, и поверьте, что он может быть в высшей степени полезен Влад[иславу] Альб[ертовичу], если только последний сумеет сквозь многословную и подчас убийственно скучную речь Губерта оценить его действительные достоинства. Губерт очень выигрывает от ближайшего знакомства. Для меня очень понятно, почему он сначала так неохотно отнесся к предложению Пахульского давать ему уроки. Когда, как у Губерта, имеется более тридцати часов теоретических занятий в консерватории, то поневоле на человека, пришедшего просить уроков, смотришь как на недруга и прежде всего хочешь от него отделаться. Потом ему стало совестно отказывать в своей помощи человеку, стремящемуся серьезно учиться, и он смягчился. А после ему Н[иколай] Гр[игорьевич], вероятно, посоветовал давать В[ладиславу] А[льбертовичу] два урока в неделю, не стесняясь требовать пятирублевой платы, так как он живет в Вашем доме и пользуется Вашим покровительством. Я уверен, что это так было.

Мне бы хотелось, чтобы Пахульский имел доверие к Губерту; без доверия к учителю не может быть успеха. Между тем Губерт и как учитель и как человек достоин всякого уважения. Я всегда очень уважал его знания и нередко советовался с ним по поводу моих сочинений.

До свиданья, мой дорогой друг.

Ваш П. Чайковский.

Рим,

1880 г. января 19-21. Рим.

19/31 января 1880 г.

Провел сегодня ужасную ночь. Нервы мои оказываются опять очень плохи. Мне казалось, что я умираю,-до такой степени были ужасны ощущения, которые я испытывал. К утру заснул, но тревожным и не восстановляющим сном. Весь день чувствую себя очень нехорошо.

Сегодня начался карнавал. Я нанял места на балконе на Корсо, в особенности для Коли. Мне это беснование мало понравилось, может быть, оттого, что я сегодня нездоров и все меня раздражает. Мне бы хотелось очутиться где-нибудь в совершенной пустыне.

Сейчас получил, наконец, письмо от Анатолия с подробной историей болезни и смерти отца. Рассказ этот очень трогателен. Я много плакал, читая его, и мне кажется, что эти слезы, пролитые по поводу исчезновения из этого мира чистого и одаренного ангельской душой человека, имели на меня благодетельное влияние. Я чувствую в душе просветление и примирение. По выражению брата, “у него было сознание смерти, но покойное и светлое”.

21 января/2 февраля 1880 г.

Сегодня утром я получил Ваше письмо со вложением перевода, за что приношу Вам, бесценный друг мой, бесконечную. благодарность. Не беспокойтесь насчет того, что в случае раннего моего выезда в Россию у меня останутся лиры. Мне указали здесь очень хорошего менялу, у которого я могу без всякого затруднения купить русские бумажки, причем заплачу за промен очень [не] много.

Я еще ничего не знаю насчет того, сколько останусь. Жду письма из Петербурга с ответом на мой вопрос: нужно ли и приятно ли моим близким, чтобы я сейчас приехал? Дело в том, что для моего здоровья было бы хорошо провести несколько времени в совершенно тихой местности, и меня начинает сильно тянуть в Clarens, где я бы охотно провел недельки три. Впрочем и в Петербург мне хочется. Я нахожусь в каком-то состоянии нерешительности и довольно тяжком нервном расстройстве, хотя сон возвратился.

Обещанного Colonn'ом письма я еще не получил.

Погода сегодня великолепная, и я много думал о том, как бы хорошо и здорово Вам было здесь находиться.

До свиданья, милый друг мой!

Безгранично преданный Вам

П. Чайковский.

Москва,

21 января 1880 г.

Милый, бесценный друг! Мне также очень жаль, что Вы не присутствовали в Chatelet при исполнении нашей симфонии, и говорить, конечно, нечего, как мне жаль, что я не могла быть там при этом случае. Я узнала об исполнении симфонии на другой день после того, как это произошло, т. е. играли ее в воскресенье 13 января, а в понедельник я получила телеграмму от Colonn'a точно такую, как и Вы, и уже несколько дней спустя пришло письмо от 20/8-го от Colonn'a, извещающее меня, что симфония имеет быть исполнена 25/13-го в Chatelet. Виною здесь всему-почты и железные дороги, которые творя г непостижимые вещи, почему я получаю из Парижа письма, на восьмой и девятый день только, а от Вас милый друг, на девятый и десятый. Colonne в своем говорит, между прочим: “Je puis vous dire, Madame, que les artistes de l'orchestre en (de la symphonie) sont tres satisfaits et qu'ils ont apportes aux etudes e cette oeuvre difficile tous le soin et toute la patience imaginable” [“Я могу Вам сказать, милостивая государыня, что артисты оркестра очень довольны ею (симфонией) и разучивали это трудное произведение весьма тщательно и терпеливо”.].

Он пишет мне также, что он писал и Вам, и в заключение своего письма говорит: “le regrette, Madame, que vous ne puissiez assister a ce concert ou il m'eut ete si agreable de vous prouver par notre execution en quel estime nous tenons la musique du Maitre Russe” [“Я сожалею, милостивая государыня, что Вы не смогли присутствовать на этом концерте, где мне было бы столь приятно доказать Вам, как мы почитаем музыку русского мастера”.].

Все такие выражения на меня действуют, как маслом по сердцу. Я так счастлива, что моего дорогого друга и нашего великого русского творца умеют оценить и иностранцы, к тому же весьма неподатливые на всякий прогресс в музыке и весьма завистливые ко всему русскому.