Я написал Вам из Москвы письмецо с извещением, что перевод мною получен; надеюсь, что письмецо это дошло, но на всякий случай еще раз спешу от глубины души поблагодарить Вас!

Сегодня вернулся из Москвы, куда теперь каждую неделю езжу и буду еще несколько раз ездить по случаю еженедельных концертов Рубинштейна. Если б дело было только в том, чтобы слушать этого удивительного пианиста, то, несмотря на неохоту часто покидать свое местожительство, я бы не тяготился поездками; но каждый раз приходится бывать на всевозможных обедах и ужинах, даваемых в честь Антона Григорьевича, а это, по большей части, невыносимо скучно и пагубно влияет на мое здоровье. В последнем концерте Рубинштейн играл виртуозные сочинения, т. е. Гензельта, Тальберга, Листа и т. д. Художественных достоинств во всём этом мало, но исполнение в самом деле удивительное. В предыдущем концерте игрались произведения Шумана, а в следующем - Шопена. Затем будет концерт, посвященный русской музыке, и этим закончится цикл этих, небывалых по громадности программы и трудности ее, концертов. Это придется на масленице. Не успеешь оглянуться, как наступит март, - я предприму свое давно задуманное путешествие, и таким образом мне теперь до самого лета уж не придется серьезно работать. Я и рад этому, ибо живо сознаю необходимость поотдохнуть и полениться немножко, и вместе с тем жаль, что столько времени пропадет для оперы, половину которой, однако же, уже успел написать.

“Манфред” мой пойдет в симфоническом концерте 11 марта. Мне кажется, что это лучшее из всего мною написанного. Как бы я хотел, чтобы Вы услышали эту симфонию!

Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг!

Беспредельно благодарный и преданный Вам

П. Чайковский.

С. Майданово,

14 февраля 1886 г.

Милый, дорогой друг мой!

Я продолжаю кочевать еженедельно из Москвы в Майданово и из Майданова в Москву. Предстоит еще один, последний концерт, в котором между прочим Ант. Рубинштейн будет мои вещи играть, так что невозможно не быть. Да, впрочем, если б только всё ограничивалось концертом, так оно бы, пожалуй, и приятно было ездить в Москву (ибо никогда еще Рубинштейн так превосходно не играл, как на этих исторических концертах), но положительно несносны все эти обеды и ужины, на коих из приличия надо быть и которые на мое здоровье действуют отвратительно. Сегодня я чувствую еще себя несколько лучше, но вчера я был совершенно болен, а расположение духа моего так скверно, как давно не было. Странная вещь! Мне предстоит теперь большое трехмесячное путешествие, необыкновенно интересное; в прежнее время я бы радовался этой перспективе, теперь мне как-то жутко и страшно так далеко и долго ехать, и я не знаю, чего бы я не дал, чтобы можно было спокойно сидеть на месте. Всякая охота к работе в последние дни пропала, не хочется ни читать, ни играть, ни гулять. Хочется плакать. Просто нервы расстроены от поездок в Москву...

Праздник, данный Москвой Рубинштейну, очень удался. Он был, видимо, тронут любовью, которую так энергично, страстно выказала ему Москва. Нужно сказать правду, что Рубинштейн достоин воздаваемых ему почестей. Кроме того, что он исключительно одаренный художник, но и человек он безусловно честный, великодушный, стоящий и всегда стоявший выше всех тех отвратительно-мелочных дрязг, которыми переполнена жизнь всевозможных музыкальных кружков. Если б Вы только [знали], до чего у нас в Москве дошли эти взаимные пререкания и мелкие ссоры между лицами, принадлежащими к музыкальному миру!

На последнем концерте Рубинштейна я видел Колю. Он сообщил мне, что Анна наверно беременна; теперь уж нельзя сомневаться в этом, и врачи приговорили ее три месяца пролежать в постели. Сестра моя приезжала в Москву и несколько дней прогостила у них. Мне очень хочется съездить перед моим большим путешествием в Петербург, но едва ли найду возможность и там побывать, и в Майданове хоть несколько дней отдохнуть, и быть на репетициях моего “Манфpеда”, который пойдет 11 марта, в день смерти Николая Григорьевича. А двенадцатого числа уж нужно ехать!

До отъезда я еще раза два напишу Вам, дорогая моя! А пока до свиданья. Будьте здоровы, счастливы, покойны.

Ваш, беспредельно Вам преданный

П. Чайковский.

Зима стоит довольно суровая, но было несколько дней удивительных. Теперь стало пасмурно, тоскливо.

Belair,

15/27 февраля 1886 г.

Дорогой, несравненный друг мой! Только что теперь я немного освободилась от делового писания, которое доводило меня до изнеможения, зато теперь я с наслаждением сажусь за письмо к Вам. Прежде всего горячо благодарю Вас, дорогой мой, за то, что Вы не считаетесь со мною письмами, и уверяю Вас, что это самое доброе дело, какое только можно сделать: тяжелых и неприятных писем я имею массу, а приятных, отогревающих душу - только от Вас.

Как бы и мне хотелось слышать Вашего “Манфреда”. Это одно, чего я так жалею” в Москве, это - Вашей музыки, которою здесь я могу только наслаждаться в четырехручном переложении. Скажите, дорогой мои, Ваша симфония “Манфред” будет с пением или один оркестр? Как только выйдет в четыре руки для фортепиано, я сейчас приобрету. Очень Вам благодарна, милый друг мой, за указание мне поставщика для нот, M. Mackar'a. Это для меня большое удобство получать их от него, потому что до сих пор я всё выписывала из Москвы или из Вены, и из Москвы должна была ждать три недели, а теперь я получаю их через два дня. Он очень быстро высылает, и уже много выписала от него Ваших сочинений, а также и других нот, и еще раз очень, очень благодарю Вас; мне, к тому же, очень приятно иметь дело с человеком, который умеет ценить Ваши произведения. А здесь, в Tours, Вы имеете страстного поклонника в особе того скрипача-венгерца Plataney, о котором я Вам писала. От Ваших квартетов, в особенности от Второго, он в таком восторге, что после него уж ничего и играть не хочет; в этом квартете участвует и его жена, как вторая скрипка, и Влад[ислав] Альб[ертович] говорит, что исполняет свое дело очень хорошо. А на днях они играли Ваш Первый квартет в таком составе: первая скрипка - Gradvalle (здешний concertmeister), вторая скрипка - Влад[ислав] Альб[ертович], alto - Plataney и виолончель - чудесный виолончелист, негр Jimenez; это, должно быть, было очень хорошо. Играли его в Chateau Beaumanair y тестя Plataney.

Какое хорошее дело Вы устроили в Майданове, друг мой, что завели там школу. Это так тяжело видеть такую безграмотность, какая у нас в России; подумайте только, друг мой, у меня служит давно горничная, русская молодая девушка из духовного звания, сестра священника и - безграмотная, тогда как другие две горничные у меня, одна из Вены, другая француженка, - и обе, конечно, грамотные. Во Франции теперь обязательно с шестилетнего возраста посылать детей в школу. Дай Вам господи здоровья и сил продолжать такие полезные дела. Ради бога, дорогой мой, не запускайте Вашего здоровья, непременно поезжайте в Виши; эти воды очень помогают. Я также часто пью их, но в России; а, конечно, на месте они гораздо полезнее.

От души благодарю Вас, дорогой мой, что Вы ответили мне откровенно на мой вопрос, почему я вынуждена сидеть в Belair, и прошу Вас усердно, мой несравненный друг, без всякого стеснения спрашивать прямо меня, о чем бы Вам ни хотелось знать. Если я не могу чего-либо Вам объяснить, я откровенно и отвечу Вам, что и е могу сказать, но думаю, что я всё могу говорить Вам откровенно. Теперь вернемся к тому, что Вам сообщили по поводу моего пребывания в Belair. Сознайтесь, дорогой мой, что Вы не всё сказали мне об этом сообщении, - Вам говорили, что я стеснена в денежном отношении, потому что Володя меня обирает; не правда ли, дорогой мой, что я угадала, но это и неудивительно: ведь это стереотипная фраза у некоторых людей. Так вот, дорогой мой, я скажу Вам, что не только Володя меня не разоряет, не только он никогда и ничего у меня не просит, но Володя и единственно Володя помог мне распутать и устроить дела после смерти моего мужа. Я не хочу сказать этим, что другие мои сыновья не хотели мне помочь в этом, - нет, но они были маленькие мальчики одиннадцати и двенадцати лет, и Володя, как старший и взрослый, хотя очень молодой (двадцати двух лет) заступил место своего отца, и когда оказалось, что дела в таком состоянии, что мы очутились на шаг от разорения, то все, которые заявляли себя нашими друзьями и преданными людьми, повернули оглобли в сторону, и одни повели интриги против нас, другие просто стали ловить рыбу в мутной воде, а третьи с печальным видом заявили, что ничего не могут сделать, чтобы остановить наше разорение, и таким образом я и Володя остались одни, да еще под градом пуль людской злобы и злорадного желания доконать нас. Но мы энергично вдвоем принялись за дело и с помощью только бога одного распутали и устроили всё так, что я и не знаю, как мне благодарить бога, и всё то, что Вам рассказывают о моем стесненном положении, - басни, выдуманные для того, чтобы обвинять Володю. Я скажу Вам, дорогой мой, сколько я проживаю в год, и Вы увидите, можно ли быть стесненною при этом. Я проживаю больше двухсот тысяч рублей в год; не правда ли, что можно, не стесняясь, жить, где угодно? Вам скажут, что у меня есть еще долги; да, это верно, но это есть аванс, который я беру из своих доходов и доходами же и уплачиваю их.