Хотя все эти дни я занимался очень понемножку, но с таким успехом, что у меня уже вполне готова вчерне первая часть фортепианного концерта. Теперь опять предамся праздности.

Занимается ли Влад[ислав] Альберт[ович] контрапунктом, как хотел? Надеюсь, что в Неаполе он мне покажет результаты своих трудов. Впрочем, я и забыл, что у него все глаза болели!

Из приложенной к Вашему письму записки Соlоnn'a к Пахульскому я вижу, что еще подлежит большому сомнению вопрос, будет ли исполнена там наша симфония. Весьма может случиться, что комитет отвергнет ее. Спасибо Вам, дорогой мой друг, за Ваши заботы. Увенчаются ли или нет они успехом, но благодарность моя будет одинаково бесконечна.

Юргенсон сообщает мне, что, как видно из музыкальных газет, Саразате очень часто играет мою скрипичную серенаду и что она нравится. Очень радуюсь этому.

Адресую это письмо в Рим, это всего вернее. Если сестра окажется вне всякой опасности, то в среду двадцать четвертого, как раз накануне Вашего выезда из Arcachon, я отправлюсь в Москву, Петербург и оттуда в Италию. Попрошу Вас, дорогой друг, в случае, если Вы найдете нужным что-либо сообщить мне по телеграфу, адресовать в Петербург (Надежд[инcкая] 4, [кв.] 4), где я останусь до пятого во всяком случае.

Безгранично любящий Вас

П. Чайковский.

Мне кажется, что некоторые мои письма не дошли до Вас. Я писал никак не менее двух раз в неделю.

Каменка,

24 октября [1879 г.]

Сейчас получил письмо Ваше с известием, что Вы едете в Париж! Бедный и милый друг мой! Боюсь, что Вы утомите себя всеми этими частыми переездами!

Я еду сегодня вечером.

У сестры оказалось, как думают теперь, ложная беременноcть. По крайней мере так решил доктор. Она чувствует себя хорошо.

Чувствую себя совершенно неспособным продолжать это письмо,-мысли у меня путаются, и перо выпадает из рук. Я нашел вчера у сестры громадные связки моих писем к отцу и матери, писанных когда-то из Петербурга, когда мне было десять и одиннадцать лет и я очутился совершенно одиноким в большом чуждом городе . Трудно передать, какое волнующее впечатление произвело на меня чтение этих писем, перенесших меня почти за тридцать лет, напомнивших мне живо мои детские страдания от тоски по матери, которую я любил какой-то болезненно-страстной любовью... Уж двадцать пять лет прошло со дня ее смерти!..

Результатом этого чтения была совершенно бессонная ночь. Теперь я ощущаю невыразимое утомление...

Будьте здоровы, милый, чудный, добрый друг мой.

Посылаю это письмецо тоже в Рим.

Ваш П. Чайковский.

Простите за бессвязность писания. Из Петербурга напишу.

Милый и дорогой друг!

Петербург,

29 октября [1879 г.]

2 часа ночи.

Сегодня утром приехал в Петербург, где меня уже второй день ожидала Ваша телеграмма. Я бы солгал, если б сказал, что Аркашон прельщает меня столько же, сколько и Неаполь, однако ж и в Аркашон поеду с величайшим удовольствием и заранее чувствую, что он мне понравится хотя бы оттого, что Вы в нем хорошо себя чувствуете. Но что меня очень беспокоит, так это Ваше здоровье. С величайшим нетерпением буду ожидать письма Вашего, из коего надеюсь узнать, какие обстоятельства могли заставить Вас отказаться от поездки в Италию, которую Вы так любите! Я написал Вам из Каменки в Рим (poste restante) два письма. Нельзя ли, милый друг, написать туда, чтобы их Вам прислали?

Путешествие мое было совершенно благополучно. В Москве я провел почти двое суток, сделал огромное множество корректур, виделся со всеми консерваторскими и между прочим был у Н. Г. Рубинштейна, просившего меня прослушать, как он играет мою сонату. Играет он ее превосходно. Как жаль, что Вам не пришлось ее слышать в этом исполнении! Я был просто поражен художественностью и изумительной силой, с которыми он играет эту несколько сухую и сложную вещь.

Здесь был встречен милыми братьями и испытал большое удовольствие, увидевшись с ними. Анатолий счастливым образом отделался от политических дел; он опять возвратился к прежним занятиям и очень рад этому. У Модеста не совсем благополучно. Коля в последнее время стал худеть, бледнеть и слабеть. По всей вероятности, Модест поедет с ним за границу. Последнее обстоятельство мне очень приятно. После того, как Вы уедете в Россию, я, вероятно, соединюсь с Модестом и буду жить с ним где-нибудь около Ниццы, вероятно не в Сан-Ремо, а в Бордигере или в Ментоне.

Страшно устал. Нужно идти спать!

Будьте, ради бога, здоровы-это главное. В том предположении, что поеду в Неаполь, я сговорился с Алешей съехаться седьмого числа в Варшаве, куда он должен был проехать из Каменки. Теперь я телеграфировал ему, чтобы ехал немедленно сюда. Выеду, вероятно, через неделю.

Ваш П. Чайковский.

Петербург.

1 ноября 1879 г.

Милый, дорогой друг! Часто, очень часто думаю о Вас, беспокоюсь о Вашем здоровье и нетерпеливо жду разъяснения причин, которые принудили Вас отказаться от поездки в Италию. Дай бог, чтобы Вы были здоровы! А я, как всегда в Петербурге, чувствую себя нехорошо и только и мечтаю, как бы уехать поскорее. Мне очень отрадно видеть отца и братьев, но эти радости не искупают чувства постоянной тоски и тревоги, которое я испытываю вследствие городского образа жизни, вследствие необходимости все куда-то отправляться, с кем-нибудь видеться, куда-то торопиться и не иметь возможности жить самому с собой. Что делать! Нужно немножко потерпеть.

Здоровье отца недурно и во всяком случае лучше, чем оно было осенью. Брат Анатолий успокоился с тех пор, как ему удалось устраниться от политических следствий. Модест сокрушается о здоровье Коли, с которым действительно происходит что-то странное: он худеет, бледнеет, часто подвергается то обморокам, то истерикам, ну, словом, нервы у него сильно расстроены. Сегодня его будет осматривать знаменитый детский доктор, и будет решен вопрос относительно леченья. По всей вероятности, Модест поедет с ним за границу.

Племянниц своих видел. Тася здорова, учится хорошо, но я немножко сердит на нее. Уезжая в Каменку, сестра поручила наблюдение за Тасей своей приятельнице, г-же Норовой, к которой по праздникам Тася ходила. Сначала все шло очень хорошо, но в один прекрасный день она без всякой причины взбунтовалась, обнаружила неповиновение, капризность, взбалмошность... и в результате вышла серьезная ссора. Вот эта непостижимая неровность характера Таси и заставляет меня часто задумываться!

Простите, милый друг, что пишу мало и бессвязно. У меня, здесь, как всегда, голова не на месте.

Безгранично любящий Вас

П. Чайковский.

1879 г. ноября 2. Париж.

[Телеграмма]

Ecris pas lettre par suite indisposition, garde le lit. Prie telegraphier jour de votre arrivee Paris et hotel ou vous desirez descendre, preparerai tout. Recu vos deux lettres de Rome.

Meck

[Не пишу письма по болезни, нахожусь в постели. Прошу телеграфировать день Вашего приезда Париж и гостиницу, где желаете остановиться, приготовлю все. Получила оба Ваши письма из Рима.

Мекк.].

Петербург,

3 ноября [1879 г.]

Получил вчера вечером Вашу телеграмму, мой милый друг. Отвечал Вам депешей, а теперь пишу, но недоумеваю, куда адресовать, в Аркашон или Париж. До сих пор я писал в Аркашон, но сколько времени Вы останетесь в Париже? Попробую это письмецо адресовать в Париж. Меня крайне беспокоит Ваша болезнь. Как хотелось бы узнать подробности! Если Ваше нездоровье продлится, то не будет ли Юлия Карловна или Пахульский так добры, чтобы в нескольких словах дать мне точные сведения о состоянии Вашего здоровья?