Вы спрашиваете, дорогой друг, отчего брат Модест не помышляет о женитьбе. Покамест он именно по принципу не думает об этом, так как ранее полного окончания Колиного образования считает невозможным вступать в брак. И мне кажется, что он прав, считая, что как бы не совсем справедливо будет, если новые сильные интересы отвлекут его от забот о своем питомце, к которому [он] питает безграничную привязанность.

Будьте здоровы, дорогая моя! Из Петербурга напишу Вам.

Ваш П. Чайковский.

Cannes,

11 января 1884 г.

Милый, дорогой друг мой! Пишу вам несколько слов, потому что глаза мои плохи эти дни, а мне необходимо сообщить Вам, что я послала перевод на Ваше имя [не] в Москву, но перевод на петербургский банк Credit Lyonnais, а это потому, что здесь ни у кого нет сношений с Москвою и никто не дает перевода на Москву, вообще здесь всего только два банкира и есть. В Москве же Вам, вероятно, в каждом банке дисконтируют этот перевод с маленькою комиссиею. Если нет, то, быть может, Вы поручите Модесту Ильичу получить в Петербурге, и в таком случае не забудьте, дорогой мой, сделать бланковую надпись на обороте векселя.

Не откажите, милый друг мой, при случае, навести справку, получили ли Александра Ильинична и Лев Васильевич мою телеграмму с поздравлением на Новый год. Я не получила никакого ответа и начинаю думать, что мои телеграммы пропадают. К Вам же, дорогой мой, у меня и до сих пор лежит приготовленная телеграмма с поздравлением на Новый год, но так как за день перед тем мне ответили из Москвы, что в Кокоpевской гостинице об Вас ничего не знают, то я и не послала свою телеграмму к Вам на Новый год. У нас в России чудеса творятся.

Сегодня день свадьбы наших юных детей; пошли им господи всё возможное счастье в жизни! Будьте здоровы, дорогой мой. Всею душою безмерно Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Не откажите уведомить меня о получении перевода, — если возможно, то самою коротенькою телеграммою в двух словах.

Москва,

14 января 1884 г.

Милый, дорогой друг!

Вчера я приехал в Москву и собирался тотчас по приезде описать Вам мои петербургские впечатления, но здесь я нашел ожидавшую меня официальную бумагу от дирекции театров, которая так раздражила и расстроила меня, что я целый день ходил как сумасшедший, всю ночь не спал, да и сегодня еще чувствую себя совершенно разбитым. Конечно, смешно и стыдно из пустяков так расстраиваться, но как в самом деле оставаться равнодушным, когда чувствуешь задетым свое чувство справедливости и самолюбие? Дело в том, что когда я, согласно приглашению дирекции, явился в контору театров (в ноябре), чтобы подписать условие о принятии на сцену “Мазепы”, то узнал, что поспектакльная плата за эту оперу назначена гораздо меньше, чем следует, на том основании, что опера в трех, а не в четырех актах. Когда я возразил, что моя опера, будучи в трех актах, тем не менее займет целый вечер, точно так же, как если бы она была в четырех или пяти, что мне ничего не стоило бы ради лишних десятков рублей разделить ее хотя бы и на целых десять действий, но что я держусь первоначального деления ради художественных требований текста и музыки, то мне предложили все это изложить письменно, уверяя, что несомненно просьба моя будет удовлетворена. Я так и сделал. Теперь я получил официальное уведомление без всякого разъяснения причин, что г. министр двора, его сиятельство и т. д. изволил приказать отклонить мое ходатайство, точно будто я выпрашивал какую-нибудь подачку. И самый отказ и форма, в которой он изложен, глубоко оскорбили и обидели меня. Я вспомнил, как в прошлом году тот же министр был предупредителен, ласков и любезен ко мне, когда я был нужен для кантаты, и как тогда он не находил слов, чтобы польстить моему самолюбию! Вспомнил, как нищенски они вознаградили меня (ибо, по правде сказать, лучше бы было ничем не награждать меня, чем этим перстнем), вспомнил, как расточителен этот министр в отношении к иностранцам и как сравнительно суров и мало предупредителен к русским композиторам, — и всё это уязвило меня очень больно. В первую минуту я хотел взять назад свою партитуру и побежал советоваться к Юргенсону, который объяснил мне, что я юридически неправ это сделать. Потом я написал несколько проектов резких до дерзости писем, не мог остановиться ни на одном, и только сегодня почувствовал себя относительно покойным и написал, наконец, к директору театров письмо, в котором высказал свой протест против столь оскорбительного образа действий.

Ах, милый друг! Не дай бог иметь дело с театром, и, конечно, я в последний раз с ними связываюсь.

Довольно об них. Поговорю p впечатлении, произведенном на меня членами Вашей семьи. Симпатичнее всех, как, впрочем, я и ожидал, показалась мне Алекс[андра] Карловна. В ней есть что-то неизъяснимо притягательное: чувствуешь, что это — хороший человек в самом обширном смысле слова, Елизавета Карловна производит впечатление чрезвычайно доброй и кроткой женской души. Соня превзошла мои ожидания относительно внешности. Я знал, что она хорошенькая, но в действительности она куда лучше своих фотографий. Держала она себя с большим тактом, чрезвычайно просто и мило. Несколько молодых людей, прельщенных ее миловидностью и, вероятно, слухами, что она не бесприданница, увивались около нее с чрезмерным усердием. Мне казалось, что это ей не особенно нравится и что она как будто давала им чувствовать, что они пересаливают. Прав ли я? Почему-то мне представляется, что звуком голоса в разговоре Соня напоминает Вас. Модест, когда я ему заметил это, сказал, что и он подумал об этом. Никаких подробностей о свадьбе не пишу, ибо знаю, что все они Вам известны.

Наконец начались репетиции моей оперы: по крайней мере, артисты ежедневно сходятся и повторяют свои партии. Обещают через неделю начать оркестровые репетиции, а в самом конце января поставить оперу.

Будьте здоровы, дорогой, безгранично любимый друг! Пишу Вам после бессонной ночи и прошу простить небрежность писания.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

Москва,

20 января 1884 г.

Милый, дорогой друг мой!

Простите, что не тотчас по получении письма Вашего и перевода (которые дошли до меня третьего дня) посылаю Вам выражение бесконечной своей благодарности. У меня теперь с усиленной лихорадочной деятельностью начались репетиции оперы, и вчера, например, от раннего утра до вечера я был занят оперой. Вследствие этого поневоле пришлось отложить до сегодня письмо к Вам. Благодарю вас, дорогой друг, и за письмо и за перевод от глубины души. Вы ошиблись в моих бюджетных счетах и прислали мне тысячу пятьсот рублей, тогда как мне оставалось получить из февральской суммы лишь тысячу рублей. Поэтому прошу Вас излишние пятьсот рублей отнести к июньской бюджетной сумме.

Я очень доволен покамест ходом репетиций “Мазепы”. Артисты с необычайным усердием относятся к делу, и меня глубоко трогает восторженное сочувствие некоторых из них, особенно примадонны Павловской. Однако ж, несмотря на всё это усердие, опера всё-таки едва-едва поспеет к началу февраля. С ужасом думаю, что после сильного нервного напряжения, которое будет длиться еще около двух недель, я еще должен буду ехать в Петербург и там снова пережить все волнения и страдания автора, находящегося при постановке своей оперы. Модест советует мне после московского представления “Мазепы” в Петербург не ехать, а отправляться поскорей куда-нибудь отдыхать, и я это, вероятно, так и сделаю. Я страшно утомлен нервами, и очень часто в последнее время мне кажется, что струны слишком натянуты, что они неожиданно могут порваться; какой-то неопределенный страх смерти на меня находит. Конечно, всё это пустяки, и, в сущности, я лишь устал, но совершенно здоров. Однако ж, не следует доводить усталость до последних границ возможности.