У нас никак не может установиться хорошая ниццкая погода, всё часто дожди.

О Ваших концертах я с жадностью читаю в русских газетах, и сверх того мне Саша пишет отзывы о них из Петербурга, конечно, самые восторженные. Теперь Вы будете опять пожинать лавры и за границею; меня это несказанно радует, потому что я давно так желала распространять Вашу музыку за границею. Что бы Вам, дорогой мой, вспомнить о Ницце и подарить Вашею музыкою, под Вашим управлением; какое бы это было счастье для меня, но, конечно, это только мечта.

Я на даче совсем устроилась. Вообще здесь прелестно, сад совсем зеленый, пальмы, померанцевые деревья, бананы, розы окружают вас, и в конце сада, под самою террасою, это чудное голубое море, - восхитительно!

Будьте здоровы, мой милый, несравненный друг. Пошли Вам бог здоровья и сил для всех Ваших трудов. Всею душою безгранично Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Александра Ильинична осталась у Коли в Копылове после его отъезда.

Вена,

26 ноября/8 декабря 1888 г.

Милый, дорогой друг мой!

Я уже нахожусь на возвратном пути в Петербург. В Праге я был до того поглощен репетициями, а по вечерам приглашениями в гости, что ни разу пера не взял в руки. Началось с того, что в самый день приезда у меня уже была репетиция к концерту. Нужно Вам припомнить, что в прошлом году я дирижировал безвозмездно двумя громадными концертами с патриотическою целью. В нынешний раз дирекция пражского театра, в благодарность за прошлые заслуги и за то, что я теперь приехал к постановке оперы, устроила концерт, половина сбора с которого должна была поступить в мою пользу. Но концерт был назначен в такой неподходящий день и вообще устроен так несвоевременно и неумело, что доходу он принес всего триста гульденов. После того, что в прошлом году меня встречали как какого-нибудь могущественного властителя, причем энтузиазм доходил до беснования, мне показалось обидным получить такую жалкую подачку от пражской публики. Поэтому я денег не принял и пожертвовал их в пенсионный фонд артистов. Обстоятельство это быстро сделалось известным, на дирекцию театра посыпались обвинения, вся пресса восстала на нее, и благодаря всему этому состоявшееся третьего дня представление “Онегина”, которым я дирижировал, было бесконечным рядом самых восторженных оваций. Исполнение было очень хорошее, и особенно певица, исполнявшая роль Татьяны, мне очень понравилась. Вчера я выехал из Праги снабженный обильными лаврами, но только лаврами. Не умею я соблюдать свои денежные интересы.

Здесь вчера из газеты “Новое время” я узнал, что Вера, племянница моя, скончалась. Хотя я уже давно потерял всякую надежду на ее выздоровление, но известие это очень потрясло меня. Всю ночь и весь сегодняшний день чувствую себя совершенно больным. Завтра, однако ж, выезжаю в Петербург, где узнаю все подробности о последних днях Веры и о том, что с бедной сестрой моей!

Дорогая моя! Я очень томлюсь, что не имею известий о Вас. Дай бог, чтобы Вы были здоровы и благополучны! До свиданья!

Ваш П. Чайковский.

С. Фроловское,

2 декабря 1888 г.

Милый, дорогой друг мой!

Не знаю, получили ли Вы письмо мое, адресованное из Вены во Флоренцию, poste restante. Я писал Вам в нем о Праге, о полученном в Вене известии о смерти Веры и о моем нездоровье. Не вполне оправившись, я выехал в Петербург и дорогой, благодаря превосходным спальным вагонам, оправился совсем. В Петербурге я узнал все подробности о последних днях бедной нашей Веры. Она с необыкновенной покорностью переносила свои страдания и совершенно сознавала близость конца. Лев Васильевич пишет, что в самое последнее время она от слабости не могла уже говорить, а только улыбалась, смотря на отца, мужа и детей. Нельзя без глубокого и умилительного чувства читать письмо это. Вера была необыкновенно симпатичное, кроткое, милое существо. Вы пишете, дорогая моя, что Вам более всего жаль мужа. Мне же гораздо больше жаль отца и мать, ибо я не видал в жизни родителей, более страстно привязанных к детям, как они. Слепая любовь эта заставила их сделать относительно воспитания детей много ошибок, но наказание слишком ужасно! Потерять одну за другой двух взрослых дочерей, которым всё сулило одни только радости и счастье, - это ужасно!

В Петербурге я провел всего один день и теперь приехал не надолго отдохнуть в одиночестве. Здесь нашел; я письмо Ваше от 21 ноября. Состояние моего духа, независимо от семейной горести, довольно мрачно еще по одной причине. Сыграв мою новую симфонию два раза в Петербурге и раз в Праге, я пришел к убеждению, что симфония эта неудачна. Есть в ней что-то такое отталкивающее, какой-то излишек пестроты и неискренность, деланность. И публика инстинктивно сознает это. Мне было очень ясно, что овации, коих я был предметом, относились к моей предыдущей деятельности, а самая симфония неспособна увлекать или, по крайней мере, нравиться. Сознание всего этого причиняет мне острое, мучительное чувство недовольства самим собою. Неужели я уже, как говорится, исписался, и теперь могу только повторяться и подделываться под свою прежнюю манеру? Вчера вечером я просматривал Четвертую симфонию, нашу! Какая разница, насколько она выше и лучше! Да, это очень, очень печально!

Ваша мысль, дорогая моя, чтобы я попал в Ниццу, едва ли осуществима. Ведь для этого нужно, чтобы кто-нибудь занялся устройством этого концерта и нашел бы в этом выгоду! А я, разумеется, рад бы!

Будьте здоровы, дорогой друг!

П. Чайковский.

С. Фроловское,

26 декабря 1888 г.

Милый, дорогой друг мой!

Меня мучит мысль, что приходится теперь так редко писать Вам и что, быть может, Вы усматриваете в этом недостаток к Вам внимания, любви и благодарности. Но я надеюсь, дорогая моя, что ни; в том, ни в другом, ни третьем Вы не сомневаетесь. Жизнь моя теперь складывается совсем не так, как прежде! Ну, вот хоть бы теперь. С тех пор, как я в последний раз писал Вам, пришлось ехать в Москву, где репетиции, два концерта, заседания Дирекции и всяческая городская суета решительно не давали возможности браться за перо. То же самое было и в Петербурге, где, как Вы, быть может, знаете из газет, я появился в концерте так называемом русском симфоническом. Кроме того, я имел там частые совещания с директором театров и балетмейстером Петипа по поводу балета, который я буду писать (“La Belle au bois dormant”) [(“Спящая красавица”)], и вообще вел жизнь, полную движения и суеты. Как бы то ни было, но всегда и везде я преисполнен к Вам чувств пламенной любви и благодарности, и если иногда подолгу не пишу, то потому, что буквально возможности нет найти несколько минут для письменной беседы. Итак, прошу Вас, милый друг, простить меня за редкое писанье и верить, что я до последней минуты жизни буду беспредельно любить и чтить Вас.

Московские два концерта (один обыкновенный симфонический, другой общедоступный с тою же программой) прошли благополучно, но, тем не менее, оставили во мне печальное воспоминание. С каждым разом я все больше и больше убеждаюсь, что последняя симфония моя - произведение неудачное, и это сознание случайной неудачи (а может быть, и падения моих способностей) очень огорчает меня. Симфония оказалась слишком пестрой, массивной, неискренней, растянутой, вообще очень несимпатичной. За исключением Танеева, упорно стоящего на том, что Пятая симфония - лучшее мое сочинение, все честные и искренние доброжелатели мои невысокого мнения о ней. Неужели я, как говорится, исписался? Неужели уже началось le commencement de la fin? [начало конца?] Если так, то это ужасно. Будущее покажет, ошибаюсь я в своих опасениях или нет, но, во всяком случае, жаль, что симфония, написанная в 1888 г., хуже написанной в 1877 г. А что наша симфония бесконечно лучше последней, в этом я совершенно убежден.