Позвольте мне, бесценный друг, поблагодарить Вас за гостеприимство, ласки и заботы, которые Коля как бы от имени Вас оказывал моему бедному брату во время болезни его. Дружба Коли доставляет Модесту так много отрады, что мирит его с Петербургом, который он глубоко ненавидит.

Я останусь в Москве еще несколько дней. Попрошу Вас, дорогой друг, продолжать адресовать мне сюда, к Юргенсону.

Желаю Вам здоровий, спокойствия и всякого блага. Ваш беспредельно Вам преданный

П. Чайковский.

Вена,

4 декабря 1882 г.

Милый, дорогой друг! Пишу Вам коротенькое письмецо, потому что не надеюсь, чтобы оно еще застало Вас в Москве, судя по Вашему последнему письму.

Прежде всего позвольте мне, дорогой мой, просить Вас передать мою искреннейшую сердечную благодарность Модесту Ильичу за его ласки и доброту к моему бедному, одинокому Коле. Он только и отогревается около Модеста Ильича теперь, когда с ним нет брата, с которым он от колыбели привык делиться всем, и когда всё семейство так далеко. Коля пишет мне с такою благодарностью, с такою любовью о Модесте Ильиче, что я не знаю, как благодарить его.

Третьего дня уехала моя Саша; грустно и тоскливо мне без нее, но что делать-то! Скоро, бог даст, приедут мои мальчики, опять всё оживится. На обратном пути я разрешила Коле заехать в Каменку, с позволения Александры Ильиничны. Юн мечтает об этом свидании, ждет не дождется его. Он пишет мне, что был! в квартетном собрании и слышал Ваше “trio”, милый друг мой, и с энтузиазмом говорит о нем; он выражается, что, слушая эту музыку, Он не знал, где он находится. Вообразите, милый друг мой, что у меня до сих пор нет этого trio. Я очень сердита за него на Юргенсона; до самого отъезда из России я посылала к нему каждую неделю за ним и всё получала ответ, что еще не напечатан; из Вены несколько раз обращалась и никак не могу получить его. Теперь Коля пишет, что привезет ноты. В Петербурге его исполняли Танеев, Барцевич и Вержбилович.

В Вене слишком много музыки, так что нельзя успеть везде попасть. Одновременно назначают квартетные собрания и какую-нибудь Вагнеровскую оперу; вообще Вагнера здесь дают по три раза в неделю. Я получила также ответ из Праги, что неизвестно еще, когда будут давать “Орлеанскую Деву”, так как примадонна, которая должна исполнять эту роль, находится теперь в Варшаве.

Здесь такие туманы и темнота, что сейчас, в восемь часов утра, я пишу Вам с огнем. Сашок и Влад[ислав] Альб[ертович] ездили провожать Сашу до границы, вчера вернулись. Влад[ислав] Альб[ертович] очень усердно занимается, написал уже бесчисленное множество фуг, и профессор им доволен. Меня очень радует, что он имеет теперь возможность заниматься систематически. У Сашонка с сегодняшнего дня начинаются уже рождественские вакации.

Мой кашель ухудшился: должно быть, я простудилась на этих днях, так что второй день не выхожу на воздух. До свидания, милый, бесценный друг. Как мне жаль, что Вас опять терзают в Москве. От души желаю скорее отдохнуть и быть вполне здоровым. Всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Москва,

5 декабря [1882 г.]

Дорогой, бесценный друг! Надеюсь, что Вы простите меня, что пишу лишь коротенькое письмецо, будучи совершенно неспособен вести из Москвы осмысленную беседу. Как и всегда, я здесь ужасно утомлен физически и нравственно, тягочусь невыразимо жизнью в обществе и теряю способность излагать мысли и чувства письменно. Ко всякого рода утомительным препровождениям времени прибавилось еще то, что в течение нескольких дней я ежедневно сидел по нескольку, часов у художника Маковского, который писал мой портрет. Портрет этот заказал Маковскому известный коллекционер П. М. Третьяков, и отказаться было неловко. Вы можете себе представить, до чего мне трудно было сидеть по нескольку часов без движения, если и одна минута фотографического сеанса так ужасала меня! Но зато портрет, кажется, удался вполне.

Уж не помню, писал ли я Вам, что в передпрошлом концерте давали мою сюиту, которая была сыграна очень хорошо и имела большой успех. Эрдмансдерфер оказался очень хорошим дирижером, однако ж, я нахожу, что как московская публика, так и московская пресса преувеличивают его достоинства. Во всяком случае, он никак не выше покойного Ник[олая] Григ[орьевича], хотя здесь теперь принято утверждать, что оркестр стал неузнаваем, что никогда симфонии не исполнялись в таком совершенстве, как теперь, и т. д.

Сегодня была заупокойная обедня по Ник[олае] Григ[орьевиче], на которой и я присутствовал. Завтра все консерваторские преподаватели собираются в Даниловский монастырь, дабы отслужить панихиду на могиле Н[иколая] Г[ригорьевича]. Я тоже там буду.

Работа моя всё еще не кончена, и вряд ли можно будет уехать ранее будущей педели. Потрудитесь, дорогой друг, передать Сашонку, что я очень, очень благодарен ему за милейшее письмо, по отвечать теперь не могу.

Будьте здоровы, дорогая моя!

Ваш П. Чайковский.

Из Каменки имею невеселые известия. Сестра опять была очень больна.

Вена,

11 декабря 1882 г.

Милый, бесценный друг! Вчера получила Ваше дорогое письмо, из которого увидела, что Вы еще в Москве, и потому спешу написать Вам, пока Вы еще не уехали.

С каким восторгом, до слез, я читаю всегда описания оваций, делаемых Вам по поводу того или другого Вашего произведения. Так и теперь, слушая описание приема, сделанного Вам публикою в Москве при исполнении Вашей сюиты, я глотала каждое слово, приходила в восторг заочно, но в то же время мне было невыразимо жаль Вас, мой-бедный, бесподобный друг. Я знаю, как Вам это тяжело, я знаю, что Вы мученик своей славы, и, боже мой, какие бывают различные люди на свете. Другие готовы полжизни отдать за десятую долю тех восторгов, какие оказывают Вам, а Вы бы даром их отдали кому-нибудь, лишь [бы] они не терзали Вас. О, как это меня восхищает, как сочувственно, как понятно мне! А всё-таки я радуюсь несказанно, когда вижу, что Вашу музыку ценят как следует.

У нас сегодня снег лежит и ноль градусов температуры. Я не выезжаю еще и ужасно соскучилась сидеть всё в комнате. Что же это, бедная Александра Ильинична опять больна была? А знаете, милый друг мой, это странно сказать, но положительно мне кажется, ей сделалось хуже после того, что она два сезона пробыла в Карлсбаде. Что бы ей полечиться у Moring'a в Киеве; он очень сведущий и добросовестный профессор. У меня, слава богу, все здоровы, кроме меня самой.

Милый друг мой, не откажите, пожалуйста, писать мне в Ваших письмах побольше об каменских обитателях и об Анне в отдельности. Мне очень интересно знать всё, что их касается: где находятся, куда предполагаются поездки, кто что делает, - всё, всё. Вот и теперь мне очень бы хотелось знать, что Митя и Бобик, посещают ли гимназию, и если да, то с кем они находятся в Киеве. Также - повезут ли Тасю в институт и когда и кто повезет? Пожалуйста, дорогой мой, не откажите мне в удовольствии знать о людях, которых я так искренно люблю и уважаю.

Как меня оскорбляет и возмущает теперешнее отношение публики к бедному Николаю Григорьевичу. Оказывай после этого услуги обществу, если в любую минуту мода на нового человека может все их стереть и уничтожить. Эх, люди, исчадие крокодилов!

Будьте здоровы, мой милый, несравненный друг. Горячо, всем сердцем Вас любящая

H. ф.-Мекк.

Р. S. Получили ли Вы мои письма в Москве, милый друг мой? Я послала их два, это третье.

Москва,

1882 г. декабря 12 - 13. Москва.

12 декабря.

Дорогая моя! Получил вчера письмо Ваше. Вы поручаете мне благодарить Модеста за дружбу, оказываемую им Коле. Но ведь Коля Модесту ничем не обязан. Брату не удалось до сих пор оказать ему никакой дружеской услуги, но зато получил он от Коли неисчислимую массу услуг, участия, нравственной поддержки в тяжкие минуты, и уж, конечно, не Коля Модесту, а Модест Коле обязан до бесконечности. Зато нет ни единого письма, где бы Модест с умилением не говорил об удивительной доброте и сердечности Вашего чудного сына.