Мы приехали в Tours, чтобы делать купчую на Belair. В дороге я простудилась и теперь не могу выйти из комнаты, тогда как дела здесь очень много, надо устроить всё так, чтобы можно было в марте приехать, дожить до лета, и мне очень обидно, что я только из комнаты могу руководить всем и не могу поехать в свою собственность. Со мною приехали Юля и Сашок и, конечно, Влад[ислав] Альб[ертович], так как он - главный деятель в этом деле. Сашонка я взяла, главным образом, для того, чтобы оторвать его немножко от занятий, а то он слишком усердно занимается. Я боюсь за его здоровье, а ему свойственны такие крайности, - как примется заниматься, так уж, не отрываясь от книги, никуда не выходит и ни на что другое не обращает внимания. Другие мои все, слава богу, здоровы. Соня ждет - не дождется Колиной свадьбы. Это такая эпоха в ее жизни: она никогда никакой свадьбы не видала. Я очень спешу здесь кончить все дела, чтобы успеть к празднику вернуться в Cannes к своей младшей публике. Макс также очень хорошо занимается; у него очень хороший профессор математических наук, отставной морской офицер, старик уже. Макс выпросил также позволение учиться на фортепиано играть. У них учительница музыки - хорошая пианистка, воспитанница парижской консерватории, молодая женщина. Мне очень хочется, вернувшись в Cannes, устроить побольше музыки в доме, квартетов, трио и игры на фортепиано solo; единственное мое развлечение, наслаждение и облегчение в жизни - это музыка. Перед моим отъездом из Cannes, вечером, мне играли Влад[ислав] Альб[ертович] и Сашок Andante из Вашего Третьего квартета. Что это за божественная музыка, и каким надо быть человеком, чтобы написать ее! Я доходила до изнеможения от восторга. Чего там нет, в этой музыке: там есть таинственность смерти, окруженная известною внешнею формою, там есть тоска о потере дорогого человека, там есть проблеск надежды на свидание в будущей жизни. Боже мой, как это все хорошо! Никакими словами этого выразить нельзя, это надо быть отмеченным самим богом, для того чтобы творить такую музыку. Будьте Вы благословенны, тот, который доставляет измученному человечеству такие минуты божественного наслаждения. Я обожаю Вас, боготворю, я благодарна Вам до бесконечности!

Под таким воспоминанием ничего больше другого писать не возможно. Прощайте, мой бесценный, не забывайте горячо и беспредельно любящую Вас

Н. ф.-Мекк.

Москва,

21 декабря [1883 г.]

Милый, дорогой, бесценный друг!

Проходят дни за днями томительно скучной чередой, и вот уже более месяца, что я живу в Москве без всякого дела, не имея возможности даже хотя бы читать что-нибудь, не говоря уже о том, что я поневоле запустил всю свою корреспонденцию и, между прочим, так редко пишу Вам, дорогая моя! Но что же делать мне? С утра до вечера я должен то принимать к себе людей, имеющих до меня надобность, или бывать в гостях. У меня не хватает характеру, чтобы, рискуя обидеть или огорчить того или другого, решительно отказываться от приглашений, и вот в результате - масса бесплодно и тоскливо потраченного времени. Иногда я утомляюсь до отупения и полного умственного и нравственного изнеможения. И конца этому не предвидится, ибо до сих пор еще и речи нет о постановке оперы. Нет, не гожусь я в городские жители!

Здесь в одной гостинице со мной живет старый приятель мой Ларош. Я, кажется, писал Вам летом о том умственном упадке, в котором я нашел его в мае в Петербурге. Приглашение в число профессоров консерватории сначала несколько оживило его, и в “Моск[овских] вед[омостях]” в начале осени появилось несколько статеек его. Но вскоре он опять впал в состояние полнейшей неспособности к труду, и когда я приехал в Москву, то он всё свое время проводил, лежа в постели, ничего не делая и предаваясь мрачной ипохондрии. Недавно, чтобы возбудить его к деятельности, я предложил ему приходить к нему ежедневно на два часа, дабы писать под его диктовку, статью в “Русский вестник”. Это так польстило и так тронуло его, что половина большой статьи, которую Вы, вероятно, прочтете в следующем номере “Русского вестника”, уже готова и сдана в печать. Меня очень занимает вообще вопрос об умственном возрождении этого необычайно, феноменально даровитого человека, но, к сожалению, сомневаюсь, чтобы без постоянных толчков, даваемых рукою дружественно расположенного человека, он мог что-нибудь теперь сделать. Ему нужна нянька. Эту роль я взял на себя, ибо свободен от дела. Когда уеду, знаю, что он снова впадет в обломовщину.

На днях я был очень тронут овацией, которую мне сделали в женской гимназии Фишер. Начальница этого заведения уже несколько раз писала мне письма с выражениями горячей симпатии к моей музыке. Теперь она убедила меня принять приглашение на музыкальный вечер в гимназии, и на днях я был там. Меня встретила г-жа Фишер, окруженная преподавательницами и пансионерками. После этого началось хоровое исполнение целого ряда моих сочинений. Пели эти девочки прелестно, и хоть мне и немножко неприятно было быть предметом всеобщего внимания, но я не мог не быть тронутым необыкновенно горячею симпатией, которую в течение всего вечера выражали мне все присутствовавшие.

Вы спрашиваете, дорогой друг, сколько Вы мне должны за перстень. Это слово странно звучит в моих ушах по отношению к Вам, но я вследствие разных причин и, в особенности, вследствие того, что опера моя вместо ноября пойдет лишь в февралe, потерпел такое разочарование в своих расчетах на обильную поспектакльную плату, и, короче говоря, настолько нуждаюсь в деньгах, что без околичностей и прямо попрошу Вас при посылке половины февральской бюджетной суммы (первую половину Вы уже прислали мне) приложить к ней и остаток суммы, в которую я оцениваю перстень. Я писал Вам еще из Каменки, что из кабинета его величества мне выдали бы за перстень не тысячу пятьсот рублей, в которую он официально ценится, а лишь тысячу триста пятьдесят (т. е. с вычетом десяти процентов). Вы уже прислали мне вперед восемьсот рублей, следовательно, теперь я беру смелость просить у Вас еще пятьсот, которые, будучи приложены к половине февральской бюджетной суммы, составят тысячу пятьсот рублей. Эту сумму я бы попросил Вас прислать мне несколько ранее 1 февраля, ввиду действительно несколько затруднившегося финансового моего положения. Ради бога, простите бесцеремонность!

Недавно приехал Лев Васильевич. Брат Модест собирается [быть на] праздники в Москве, чтобы отдохнуть от своей суетной петербургской жизни. Он, подобно мне, очень недолюбливает Северную Пальмиру и, подобно мне, любит Москву. Как ни тяжело мне вести здесь бестолковую и поневоле бездельную жизнь, но моя симпатия к Москве остается всё же сильной и теплой. Есть какая-то особенная прелесть в этом оригинальном, странном городе, и кто раз проникся к нему любовью, тот, несмотря на всю грязь и все неудобства его, никогда его не разлюбит.

Поздравляю Вас, дорогая моя, с Новым годом и молю бога, чтобы он охранил Вас от всякого зла! Всем Вашим прошу передать мои благие пожелания.

Беспредельно преданный Вам

П. Чайковский.

Cannes,

23 декабря 1883 г.

Милый, несравненный друг мой! Возвратись из Tours, я имела величайшую радость найти в Cannes Ваше дорогое письмо. Как мне обидно, что мои письма не все доходят до Вас. Когда несчастному человеку, как я, так редко достается возможность побеседовать по душе, то хотелось бы, чтобы это доходило по назначению [Простите, дорогой мой, мне попалась серия каких-то изумительных перьев, которые не пишут, а мажут. (Примечание Мекк.)], и очень уж обидно, когда письма пропадают. (Как мне совестно за такое писанье, но эти перья меня совсем с панталыку сбили, а переписывать не по силам.)

Не подумайте, дорогой мой, чтобы я в своем пропавшем письме говорила что-нибудь невыгодное о Вашей новой сюите. Сохрани бог, это невозможно, напротив, я говорила Вам, что жду ее появления в четыре руки с величайшим нетерпением, потому что ужасно люблю такого рода музыку, и что меня особенно интересует номер Jeu de tons (кажется, так), потому что это у Вас бесподобно; в Ваших сочинениях встречаются постоянно такие неожиданные и такие умные последования, что подпрыгнешь на стуле от удивления, когда их увидишь.