А Вас прошу убедительно не давать себе труда писать мне до тех пор, пока не будете успокоены. Дай бог Вам всякого блага, дорогой, безгранично любимый друг мой!

Ваш до гроба

П. Чайковский.

[Москва]

23 июня 1883 г.

Сокольники.

Дорогой друг мой! Несчастье совершилось, но я спокойна, потому что я и сама скоро умру и разлука будет непродолжительна. Я так и не видала моего бедного мальчика, меня к нему не пустили, и хорошо сделали, - слишком много было бы сразу двух смертей, а я бы не вынесла вида его смерти; теперь же я отношусь к его отсутствию как к кратковременной разлуке.

Мы еще в Сокольниках. Я не надеялась на свои силы, чтобы увидеть Плещееве, но, наконец, надо перебраться на место, и послезавтра мы предполагаем выехать туда.

Я очень желала бы получить Ваши письма, дорогой друг, они были бы мне утешением в моей невыносимой тоске.

Мой ревматизм всё усиливается, теперь болит нога, так что я с трудом хожу. Холод, конечно, не благоприятствует этой болезни; несчастная наша родина - вечно холодно.

Коля занимается своим курсом, а Сашок музыкою, остальные вполне отдыхают, ничего не делают. Я нашла здесь француза, взятого для Миши, но которого я теперь оставляю для Макса; кажется, порядочный человек. Вчера договорила англичанку для Милочки, молодую девушку, - старые англичанки очень деспотичны.

Очень радуюсь, что Вам нравится в Подушкине и что Анатолий Ильич нашел у семейной пристани успокоение своим нервам.

Наша Анна привлекает меня к себе всё больше и больше. Это такое милое создание, такое теплое сердце, что я не нарадуюсь, читая ее письма; пошли им бог счастья и радости.

Больше не пишу, потому что в голове пустота, а в сердце нескончаемая тоска. Надеюсь, дорогой мой, что Вы не будете со мною считаться письмами. Всем сердцем безгранично Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Я, вероятно, оставлю Макса при себе, я слишком напугана петербургским климатом.

Подушкино,

27 июня [1883 г.]

Дорогой, лучший друг мой! Мне не хотелось в первое время после испытанного Вами несчастия тревожить Вас своими письмами. В таких случаях обращаться с словами утешенья неуместно. Говорить о живейшем участии к горести столь дорогого человека, как Вы, излишне, ибо я знаю, что Вы в нем не сомневаетесь. Вот почему я предпочел некоторое время вовсе не писать Вам, а теперь, если позволите, снова начну от времени до времени извещать Вас о себе, прося Вас вовсе не беспокоиться отвечать мне, ибо через Колю и Влад[ислава] Альбертовича я могу иметь о Вас известия, коих, впрочем, уже давно лишен, вероятно, потому, что почта к нам ходит очень неисправно. Я писал к Коле и жду от него хотя бы коротенького ответа.

Я продолжаю быть в полной мере довольным своим здешним житьем. Чем более знакомлюсь с этой восхитительной по живописности и обилию лесов местностью, тем более наслаждаюсь ею. Занятия мои состоят теперь в корректуре “Мазепы”, который печатается с большой поспешностью. Опера эта пойдет в будущем сезоне и в Москве и в Петербурге, и роли уже розданы. Понемножку начинаю также писать новую сюиту, но торопиться не намерен. Племянница моя внушает мне очень сильную симпатию. Это необыкновенно милый ребеночек, между прочим замечательный необычайно ранним проявлением страсти к музыке. Музыка не только развлекает и забавляет ее, но в самом деле доводит до ощущения какого-то блаженства, которое она готова длить до бесконечности. Иногда мне приходится очень подолгу ей играть и играть, ибо, как только останавливаюсь, она очень энергически изъявляет желание слушать еще и еще, так что иногда до усталости услаждаю ее музыкой. Вообще же она здоровый, но до крайности нервный ребенок. Придется очень много заботиться об укреплении посредством здорового воспитания ее нервной системы. Оба родителя в ней души не чают.

Очень давно не имею сведений о Каменке, о сестре, Тане и т. д. Если Коля из писем Анны может что-нибудь сообщить мне, буду ему очень благодарен.

Едва я поставил точку после предыдущей строчки, как мне принесли письмо от Вас и от Коли. Мне больно было читать письмо Ваше, дорогая моя! Зачем Вы говорите о смерти! Нет, Вы должны жить для счастия всех остальных детей Ваших, и я молю бога, чтобы он послал Вам твердость в перенесении Вашего горя и продлил Вашу жизнь как можно долее для счастия столь многих людей. Что касается меня лично, то, право, не могу, себе представить, чтобы для меня могли быть в жизни радости, если Вас не будет, и сердце мне говорит, что Вы ошибаетесь, считая свой конец близким.

Признаюсь Вам, что я только тогда буду покоен за Вас вполне, когда Вы будете в подходящем для Вашего организма климате. Это лето не предвещает быть хорошим, и я буду радоваться, когда Вы уедете из России.

Дай бог Вам поскорее и как можно покойнее устроиться в Плещееве.

Беспредельно Вам преданный и любящий

П. Чайковский.

Коле буду писать завтра.

Подушкино,

8 июля 1883 г.

Дорогой, милый друг!

Только что расстался с милыми сыновьями Вашими, доставившими нам всем величайшее удовольствие своим посещением. Коля очень возмужал в течение месяца, что я его не видел. Сашок, как мне кажется, поправился в сравнении с прошлым годом. Мы с ним помузицировали немножко, и я с удовольствием заметил, что он очень хорошо читает ноты. Он играл мне также два своих маленьких сочинения, свидетельствующие о хорошо одаренной музыкальной натуре и о том, что вообще за этот год он значительно подвинулся в своем музыкальном развитии. Коля очень звал меня ехать вместе с .ним в Каменку, и признаюсь, что мне очень тяжело отказаться от этой совместной поездки. Кроме того, что я соскучился о своих каменских родных и рад бы был их видеть, мне грустно, что я не увижу Колю с Анной вместе. Что делать! Мне необходимо окончить как можно скорее корректуру оперы моей, которую нужно к августу приготовить непременно. Не знаю, писал ли я Вам, дорогой друг, что на этот раз мне вовсе не пришлось не только хлопотать, но хотя бы представлять свою оперу для постановки в дирекцию театров. Дирекция сама сделала авансы, и даже случилось так, что московская дирекция с петербургской пререкаются в своем желании взять первую постановку. Я предпочел начать на сей раз с Москвы, во-первых, потому, что теперь состав здешней оперы нисколько не хуже петербургского, а во-вторых, потому, что хочется отдалить надобность долгого пребывания в Петербурге.

Вы, вероятно, слышали, милый друг, что прошлой зимой в Москве происходили ссоры и пререкания в музыкальном мире и что результатом всего этого вышла отставка директора консерватории Губерта. Этот Губерт был очень не на месте; по личным свойствам своим он - прекрасный профессор, весьма сведущий, образованный музыкант, очень добрый и умный человек, но никуда не годный администратор, и я предчувствовал, что рано или поздно он должен будет оставить свое директорство. Но с ним поступили при этом очень оскорбительно для его самолюбия, а главное, грустно то, что обстоятельства принудили его совсем оставить службу при консерватории, которая давала ему средства к жизни. Питая к нему дружеское расположение, я хотел устроить, чтобы его просили возвратиться в консерваторию в качестве профессора и для этой цели устроил совещание с представителями консерваторского начальства, ради которого ездил в Москву, на два дня. Я вынес из этого совещания самое грустное впечатление. С тех пор как нет в консерватории настоящей главы, она сделалась вместилищем интриганства, всякого рода дрязг и сплетней. Пошли в ход мелочные препирательства, соперничанья, столкновения разных мелких амбиций, и страсти так разыгрались, что мое предложение пригласить Губерта, основанное и на справедливости, и на пользе для всего учреждения, и, наконец, на требованиях простого здравого смысла, встретило множество препятствий для осуществления. Сколько при этом я наслушался сплетней, нареканий, дрянных, мелких дрязг, этого Вы себе представить не можете! Благодарю судьбу, поставившую меня вдалеке от всего этого, но ужасно сокрушаюсь о бедном Губерте, сделавшемся жертвой духа интриги, воцарившегося в консерватории. Не хочу, однако же, терять надежду и на днях поеду к директору Муз[ыкального] общ[ества] Алексееву, имеющему преобладающее влияние в дирекции Общества. Он очень враждебен к Губерту, по человек самостоятельный и умный, и я, быть может, сумею убедить его в разумности моих стараний возвратить консерватории умного, честного и полезного деятеля.