Я окончил первую картину третьего акта и завтра принимаюсь за первую же картину четвертого. Очень смущаюсь предстоящими трудностями. Мне бы очень хотелось уехать отсюда в Париж с этой сценой в моем портфеле.

До свиданья, милый, добрый, нежно любимый друг!

Ваш П. Чайковский.

Clarens,

25 января/6 февраля 1879 г.

Вчера получил письмо Ваше, дорогой друг! Меня весьма огорчает, что Вы нездоровы. Если б не то обстоятельство, что, может быть, в эту минуту Вы уже связали себя наймом помещения в Париже, то я бы посоветовал Вам согласиться на предложение М-mе Левис и в самом деле отправиться в Рим, где Вы очутились бы в совершенно подходящем для Вас климате и притом в самое лучшее время, т. е. в начале весны.

Весьма жаль, что Вам так мало пришлось пользоваться благотворным климатом Италии!

А у нас здесь в последнее время совсем весенняя погода, и хотя перепадают дожди, но очень тепло, и я гуляю с большим наслаждением. Относительно своего парижского устройства я решился так. В “Нotel dе Ноllande” мне не хочется жить, ибо там темно до того, что заниматься очень трудно иначе, как со свечками. С другой стороны, мне хочется быть поближе к Вам, и поэтому я решился сначала остановиться в первом попавшемся отеле, а потом уже поискать в Вашем соседстве. Корреспондентов же моих я просил пока адресовать мне в poste restante.

Я непременно воспользуюсь Вашим советом и напишу Юргенсону, чтобы он выслал экземпляр “Онегин а” Бюлову . Вообще говоря, я не люблю по собственной инициативе знакомить музыкальных тузов с моими писаниями, но Бюлов составляет единственное исключение, ибо он в самом деле интересуется русской музыкой и мной. Это едва ли не единственный немецкий музыкант, допускающий возможность, чтобы русские люди могли тягаться с немцами в композиции. По поводу предубеждения немцев к нашему брату я вспоминаю, что, кажется, не писал Вам о fiasco [неудаче], которое этой зимой потерпела моя “Франческа” в Берлине. Бильзе играл ее два раза, и второе исполнение было с его стороны подвигом гражданского мужества, так как после первого раза газеты единодушно выбранили эту несчастную фантазию, а публика хотя не шикала, но отнеслась с холодным и слегка враждебным равнодушием . Отлагая скромность в сторону, скажу, что это в самом деле не что иное, как предубеждение. Я сам был свидетель, как очень плохая фантазия St.-Saens у того же Бильзе производила взрыв восторга. Это была “L а jeunesse d'Hеrculе”, необыкновенно плоская вещь, которую я без всякого затруднения могу считать более слабой и менее интересной, чем моя фантазия. Но St.-Saens - западно-европеец, и поэтому его допустить следует; русскому же неприлично украшать своим именем немецкие программы. Впрочем, все это очень мало меня смущает. Я верю, что придет и мое время, хотя, конечно, гораздо после того, как я уже буду на том свете.

Работа моя все подвигается. Очень может быть, что в Париже я для отдыха займусь сюитой, а недостающие две картины напишу уже в России.

Я надеюсь, что в Париже Пахульский будет посещать меня так же, как и во Флоренции, и поэтому весьма было бы желательно, чтобы он приготовил что-нибудь Для меня, например, целую сонату, которую я разберу по косточкам, и мы общими силами сонату эту доведем до возможной степени совершенства формы. Это будет большой шаг вперед во всяком случае, ибо человек, у которого есть хоть одна вполне законченная вещь, приобретает веру в себя, а вера в себя-главный стимул для писания.

До свиданья, дорогой друг! Главное, будьте здоровы.

Ваш П. Чайковский.

Clarens,

26 января/7 февраля 1879 г.

Спешу ответить Вам, дорогой друг, на сегодняшнее письмо Ваше . Я могу сказать самым положительным образом, что все до одного Ваши письма я получил. Письмо со вложением музыкального журнала получено мною в свое время, и я виноват, если Вы могли заподозрить его пропажу. Дело в том, что я, значит, забыл поблагодарить Вас за него. Пожалуйста, извините меня, милый и добрый друг! Я вообще довольно рассеян, но теперь голова моя до того полна оперой, что я сделался еще рассеяннее. Отзыв Бюлова обо мне был мне весьма приятен. Он уже не первый раз пишет обо мне весьма сочувственно. Когда он был в Америке (три года тому назад), мы вели с ним целую переписку, и даже однажды я должен был заплатить пятнадцать рублей за ответную телеграмму в десять слов, которую должен был послать, чтобы отплатить учтивостью за учтивость. Он там везде играл мой концерт, и по поводу успеха этого концерта и затеялась переписка . В письмах своих он расточал мне такие восторженные похвалы, в сравнении с которыми его теперешний отзыв ничего не значит. Бюлов вообще очень увлекающийся человек, но говорят, что его увлечения непрочны. Некоторые его отзывы очень странны. В одном из своих писем он сообщил мне, что, по его мнению, существуют пять человек, на которых зиждется вся будущность музыки, и эти пять следующие: Рафф, Брамс, St.-Saens, Рейнбергер (1) и я. Мне было очень лестно очутиться в обществе первых трех, но соседство Рейнбергера изумило меня. Что он мог найти в Рейнбергере? Я не большой охотник ни до Раффа, ни до Брамса (я его даже вовсе не люблю и лишь только уважаю), ни даже до St.-Saёns, но это все-таки тузы, тогда Как Рейнбергер есть самый абсолютный нуль; это такой автор, коим в Германии имя легион. Но как бы то ни было, а увлечения Бюлова искренни, а что касается его симпатии к русской музыке, то он доказал ее постановкой “Жизни за царя” в Ганновере и всеми своими статьями и статейками. То, что Вы пишете об отношении Руб[инштейна] к ученикам консерватории, совершенно справедливо, к сожалению. У него есть одно оправдание. Он рассказывает, что Антон и он прошли в детстве жесточайшую школу побоев и розог, и так как они оба вышли тузами, то он совершенно искренно думает, что железная рука, бьющая по щекам, но в то же время и ласкающая, есть символ истинной педагогики. Впрочем, я никогда не видел его бьющим,.а слышал, что это бывало, и, признаться, не верил.

До свиданья, милый друг, будьте здоровы.

Ваш П. Чайковский.

Я думаю, что в Вену больше писать Вам уже не буду. Полагаю выехать отсюда тридцать первого.

Clarens,

30 января/11 февраля 1879 г.

Милый и дорогой друг! Я, кажется, сделал большую глупость. Не знаю, почему я воображал, что получу от Вас здесь в Clarens известную сумму. Между тем, Вы, если не ошибаюсь,. совершенно основательно предположили, что я буду в ней нуждаться лишь в Париже. Мне следовало предупредить Вас и попросить прислать деньги сюда. Дело в том, что я истратился и что не могу уехать отсюда, не заплатив по счету около двухсот франков, которых у меня нет, так же, как нет средств для проезда в Париж. Очень жаль, что я не догадался раньше сказать Вам о положении моих финансов и почему-то вообразил, что здесь еще получу обычную сумму. Мне кажется, судя по Вашей телеграмме, что Вы не выслали мне lettre chargee [денежное письмо]. Итак, простите, милый друг, за беспокойство и потрудитесь прислать мне сюда часть денег, а именно, шестьсот франков, Ради бога, простите мою глупость. Опера совсем сбила меня с толку и отшибла память.

Мне крайне неприятно, что Вы так часто недомогаете. Как я жалел в последнее время, что Вас здесь нет! Погода стояла изумительная, и тепло, как летом. Не думаю, чтобы в Вене было так же хорошо, как здесь. Сегодня хотя очень тепло, но льет дождь. Я покончил сегодня все, что предполагал сделать. Теперь у меня готовы первое и второе действия вполне, а также обе первые картины остальных двух действий. Все самое трудное уже сделано. Надеюсь, что в Париже справлюсь с остальными недоделанными частями и что отправлюсь в Россию с утешительным сознанием не даром проведенного времени.