Н. ф.-Мекк.

Р. S. Как это ужасно, что с Вами Алексея- нет; как Вам должно быть неудобно.

Париж,

15/27 февраля 1888 г.

Дорогой, милый друг мой!

Я ужасно был обрадован сегодня письмом Вашим, а также продолжительным свиданием с Петром Антоновичем, который со мной и Брандуковым обедал и многое сообщил мне относительно Вас. Этот хохол был мне всегда очень симпатичен, и я с тем большим удовольствием увидался с ним, что он Ваш, и мы с ним про Вас говорили. Это был единственный час дня, когда я сегодня мог отдохнуть. Всё утро я провел у г-жи Бенардаки, богатой русской дамы, имеющей в здешнем свете большое значение и -дающей завтра в своем великолепном доме большой музыкальный вечер. У нее будут участвовать первостепенные здешние артисты и оркестр Colonn'a, которым я буду дирижировать. Репетиция продолжалась очень долго. Потом я был у M-me Conneau, певицы, которая в воскресенье 4 марта будет петь в концерте и с которой я прошел ее нумера. Засим я был у пианиста Диэмера и проигрывал с ним мою фантазию, которую он играет в том же концерте. Засим был с визитом у двух лиц из музыкального мира (Marmontel и Faure [В подлиннике: Foray]). Засим у меня было свидание с делегатами Societe Franco-Russe [Франко-Русского общества], устраивающей концерт и приглашающей меня дирижировать, и т. д. и т. д.!!!! Вы усматриваете из этого, милый друг, какова моя жизнь. Colonne из человека, в прежнее время очень свысока ко мне относившегося, стал совсем другим, заискивающим и до крайности любезным. Он надеется, по-видимому, нажить мной деньги. Дай бог, чтобы он не ошибался, ибо, если концерт мой будет пуст, я буду весьма огорчен. Деньгами я нимало не интересуюсь, но успех, интерес публики нужен мне.

Не смею и мечтать о том, что Вы будете четвертого в Chatelet. Но, боже, как я бы рад был, если б знал, что Вы в числе слушателей.

Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг!

П. Чайковский.

Belair,

18 февраля/1 марта 1888 г.

Милый, несравненный друг мой! Бессчетно раз от всего сердца благодарю Вас за присылку мне Вашего дорогого изображения. Вы не знаете, сколько наслаждения для меня смотреть в Ваши чудные глаза и думать Вашими звуками; а что это за звуки, что за божественные звуки! Когда я слышу дуэт Дюнуа с королем, например, я содрогаюсь от восторга. Ваших героев не только слышишь, но их видишь, с ними чувствуешь, - вот где драматическая правда. Но, боже мой, если об этом говорить, то не хватит слов, чтобы выразить весь восторг, не хватит одной жизни, чтобы перечувствовать его, потому что сотни последующих жизней восхищаются и, пока мир стоит, все будут восхищаться. А кстати, по поводу мира: читали Вы, милый друг мой, что в этом году должна явиться Вифлеемская звезда и поэтому ожидают, что будет конец мира? А интересно знать, как кончится мир. Я ожидаю, что все замерзнут, а как Вы думаете, дорогой мой? Но, впрочем. Вам теперь вовсе не до этого. А что бы Вам написать, дорогой мой, ораторию к картине Микель-Анджело “Le dernier jugement” [“Страшный суд”.], которая, помните, стоит в Сикстинской капелле, - сделать, так сказать, музыкальный комментарий к ней? Но всё теперь дело не в этом, а вот если бы я могла, не собираясь, не заказывая купе, не оставляя никаких распоряжений дома, вечером лечь в свою кровать, а на утро, в воскресенье в два часа дня очутиться в Chatelet, - о, как бы я была счастлива! Но, к несчастью, в жизни людей всё идет наперекор их желаниям и мечтам. Вот тоже несчастный человек Владислав Альбертович, как ему ужасно хочется поехать, но его болезнь состоит именно в том, что он боится людей: как бывает болезнь водобоязнь, так у него - людобоязнь. Несчастный человек, с этих пор уже такая ненормальная жизнь.

Юля и Милочка горячо благодарят Вас, дорогой мой, что Вы вспомнили об них; и послали им Ваши портреты; это страстные Ваши поклонницы. Владислав Альбертович просит меня также передать Вам его глубочайшую благодарность за Вашу доброту к нему; в его состоянии ему в особенности ценно внимание к нему, потому что ему всё кажется, что его все ненавидят. Он хочет сам писать Вам (если соберет мысли). Еще и еще благодарю Вас, мой дорогой, несравненный друг. Пошли Вам бог здоровья и сил. Всею душою безгранично любящая Вас

Н. ф.-Мекк.

Лондон,

11/23 марта 1888 г.

Милый, дорогой, бесценный друг!

Вчера состоялся мой лондонский концерт. Успех был очень большой, и особенно Струнная серенада вызвала очень шумные одобрения и троекратный вызов, что для сдержанной лондонской публики значит очень много. Вариации из Третьей сюиты понравились меньше, но всё-таки аплодировали очень дружно. Таким образом, вчера вечером кончились мои мучения, страхи, волнения, но, нужно сказать правду, и радости. Дело в том, что если бы путешествие мое состояло бы только в репетициях и концертах, то я бы, несмотря на напряжение нервов, испытывал бы скорее удовольствие, чем томительные ощущения. Успех, коим я везде пользовался, очень приятен. Но что ужасно, невыносимо, это знакомства, приглашения на обеды и вечера, необходимость то делать, то принимать визиты, обязанность постоянно говорить или слушать других и полная невозможность уединиться, отдыхать, читать, вообще что бы то ни было делать, кроме несносного служения общественности. В Париже в последнее время дошло до того, что я едва с ума не сошел и как ребенок был рад, когда очутился в вагоне и мог, наконец, молчать и думать.

Переезд из Парижа сюда был ужасен: снежная вьюга заставила наш поезд стоять очень долго в поле и мерзнуть. На пароходе было не только ужасно, но и страшно, ибо это была настоящая буря, и каждую минуту казалось, что мы погибнем. Кроме меня не было ни одного человека, который бы не был болен. Я же окончательно убедился, что морской болезни не подвержен. Вместо семи часов вечера, мы приехали в Лондон в двенадцать часов. Я провел здесь всего трое суток и сегодня вечером уезжаю. Мечты посетить Италию пришлось оставить; я должен торопиться домой, но так как ни в Петербурге, ни в Москве теперь быть мне невозможно, ибо вместо отдыха я должен был бы опять-таки попасть в круговорот общественной жизни, а с другой стороны, деревенского убежища у меня нет, - то я и решился ехать прямо на Кавказ, в Тифлис, где меня с большим нетерпением ожидают. Еду я на Кельн, Берлин, Варшаву, Воронеж, Ростов, Владикавказ. Путешествие будет очень-длинное, но это меня мало пугает. Прошу Вас, дорогой, милый друг, дать о себе весточку в Тифлис, адресуя прокурору Чайковскому, для передачи П. И. Ч. Надеюсь, что Вы здоровы, слава богу. Прошу Вас написать мне в Тифлис, когда Вы собираетесь в Россию. Всем Вашим (в том числе Влад[иславу] Альбертовичу и Данильченко) шлю поклоны и приветствия.

Беспредельно преданный

П. Чайковский.

Belair,

16/28 марта 1888 г.

Дорогой мой, несравненный друг! Ваше триумфальное путешествие по Европе приводило меня в восторг и вполне удовлетворило в моем давнем горячем желании сделать Вашу музыку известною за границею; теперь она не только известна, но и известна как бесспорно первоклассная музыка в Европе. Я так счастлива, что моя заветная мечта осуществилась и что Вы можете теперь отдыхать на лаврах. Дай Вам бог отдохнуть как можно скорее и как можно полнее, и я надеюсь, что это так и будет, потому что Вы находитесь и в месте и с людьми, которых так много любите. Как я завидую Вам, дорогой друг мой, что Вы находитесь на юге. Я в нынешнем году совсем стосковалась об юге, солнце и цветах; у нас всё пасмурно, дождь льет по целым неделям и хотя зелено, но грустно. Одно утешение, одно наслаждение - это музыка. Впрочем, я должна покаяться перед Вами, что у меня под конец жизни явилась страсть к собакам, я их приобретаю во всех концах Европы.