Погода стоит очень холодная. Здоровье мое все это время не хорошо, и нездоровье это совершенно неопределенного свойства. Чувствую какой-то внутренний жар, причем руки холодны, как лед, иногда отсутствие аппетита и как бы лихорадочное состояние. Стал принимать хинину и, кажется, весьма скоро возвращусь к нормальному состоянию.

15/27 декабря.

Сегодня здоровье мое совсем хорошо, а погода у нас стоит великолепная. Хочу Вам сообщить, милый друг, про отзыв знаменитейшего немецкого музыкального критика Ганслика о моей музыке. Случайно в читальне отеля мне попался номер газеты “Neue Freie Presse”, где музыкальную хронику ведет этот Ганслик. По поводу Скрипичного концерта моего он пишет, что вообще, насколько ему известны мои сочинения, они отличаются неровностью, полным отсутствием вкуса, грубостью, дикостью. Что касается Скрипичного концерта, то начало его сносно, но чем далее, тем хуже. В конце первой части, говорит он, скрипка не играет, а ревет, кричит, рыкает. Andante тоже начинается удачно, но скоро переходит в изображение какого-то дикого русского праздника, где все пьяны, у всех лица, грубые, отвратительные. “Какой-то писатель,-продолжает Ганслик,-выразился про одну картину, что она так реально отвратительна, что от нее воняет; слушая музыку г. Чайковского, мне пришло в голову, что бывает и вонючая музыка, (stinkende Musik)”.

Не правда ли, курьезный отзыв? Не везет мне с критиками. В России, с тех пор как ушел Ларош, нет ни одного рецензента, который писал бы обо мне тепло и дружелюбно. В Европе мою музыку называют “вонючей”!!!

Знаете ли, дорогая моя, что я начал писать? Вы очень удивитесь. Помните ли, Вы однажды посоветовали мне написать trio для фортепиано, скрипки и виолончели, и помните ли мой ответ, в котором я высказал Вам откровенно мою антипатию к этой комбинации инструментов? И вдруг теперь, несмотря на эту антипатию, я задумал испытать себя в этом еще не затронутом мной роде музыки. У меня уже написано начало трио; кончу ли его, удачно ли выйдет, не знаю, но мне очень хотелось бы удачно окончить начатое. Надеюсь, что поверите мне, когда скажу, что главная или, лучше, единственная причина того, что я примирился с столь нелюбимой мною комбинацией фортепиано с струйными есть та мысль, что этим трио я доставлю Вам удовольствие. Не скрою от Вас, что мне приходится делать над собой усилие, чтобы укладывать свои музыкальные мысли в новую, непривычную форму. Но хочу выйти победителем из всех трудностей, и постоянная мысль, что Вы будете довольны, ободряет и вдохновляет меня.

Будьте здоровы, дорогой, милый друг!

Безгранично преданный

П. Чайковский.

Флоренция,

21 декабря 1881 г.

Милый, несравненный друг! Пишу Вам в весьма тяжелом настроении духа. Газеты наполнены такими грозными признаками и предзнаменованиями нашему бедному отечеству, что не только нельзя думать о приобретении оседлости в России, но даже сомнительно, чтобы можно было скоро попасть туда, а у меня там дети, страшно за них, а между тем я своим присутствием ни от чего не охраню их, а буду подвергать и других детей, которые находятся при мне, опасности. Чем все это кончится и когда кончится, и предвидеть нельзя. Курс наш падает с каждым днем, по этой причине я вышлю Вам на днях, милый друг мой, бюджетную сумму переводом, пока курс не совсем упал. Да, впрочем, зачем я говорю на днях-я пошлю с этим же письмом.

У меня в настоящее время находятся дети Саши Беннигсен, а она сама с мужем живут в Hotel'e. Мои мальчики. Макс и Миша, также уже несколько дней как приехали, а послезавтра приедут и Коля с Сашею.

Какая отвратительная тварь этот Ганслик. Я знаю его критики и вообще терпеть не могу его. Мне кажется, что он только за взятки хвалит. А я очень рада все-таки, что Бродский играл Ваш Скрипичный концерт, ведь не все же Ганслики в Вене, и этот ведь от зависти шипит. Д я посылаю Вам, милый друг мой, маленькую вырезку из “Московских ведомостей”. Я не знаю, читали ли Вы эту заметку по поводу исполнения Вашей “Бури” в Берлине? Как меня радует, что Ваша музыка так распространяется. Недавно в Праге исполняли, кажется, Ваши квартеты.

Я не знаю, как мне и благодарить Вас, мой бесценный друг, за Ваше внимание к моим желаниям, но мне несказанно совестно, что Вы насилуете себя несимпатичною Вам работою. Trio, конечно, будет бесподобный, но зачем же утомляться его дорогому автору. Безмерно благодарю Вас, мой несравненный, единственный друг.

Я теперь совсем без музыки. Здесь бывают симфонические концерты, но они так неудобно обставлены для моей дикости, что я не решаюсь поехать. Здесь невозможно замешаться в толпе. Зала маленькая, концерты утром, вся публика друг друга знает и сейчас видит чужого человека, все Это не по мне. А скучно ужасно без музыки. Я только в ней и отдыхала от душевной тоски....

Надеюсь, что Вы теперь совершенно здоровы, мой дорогой. Скоро наш праздник, Новый год. Дай Вам бог встретить все эти дни в полном здоровье и неомрачимом спокойствии. До свидания, бесценный друг. Всею душою безгранично Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

1881 г. декабря 22-23. Рим.

Рим,

22 декабря 1881 г./3 января 1882 г.

Дорогой, милый друг! Я соскучился по Вас: что-то давно не имел известий. Здоровы ли Вы, все ли благополучно? Надеюсь, что сегодня будет от Вас письмо.

Я благоденствую в полном смысле слова. Ценою хитрейшей политики завоевал себе здесь полную свободу, никого не вижу, кроме своего интимного кружка, работаю успешно и нахожусь в самом лучшем расположении духа. Если б в России все было хорошо и оттуда получались бы хорошие известия, то лучшей жизни и представить себе невозможно. К сожалению, там не совсем ладно. Для нашего милого сердцу, хотя и печального отечества настала очень мрачная пора. Все ощущают неопределенное беспокойство и недовольство; все ходят там как бы на вулкане, который вот-вот раскроется и забушует; все чувствуют, что положение дел не прочно и должны произойти перемены, но ничего предвидеть нельзя. О, как было бы хорошо, если б на русском престоле сидел бы теперь сильный умом и духом царь, с определенными стремлениями, с твердо начерченным планом! Увы! нами управляет добрый, симпатичный человек, мало одаренный от природы умом, плохо образованный, одним словом, не могущий взять в свои слабые руки расшатанный механизм государства. Собственно говоря, над нами нет теперь никакого правительства. Государь скрывается в Гатчине, от него исходят меры и распоряжения противоречивые. Говорят, что он повинуется внушениям Каткова; по крайней мере, все иностранные газеты много толкуют о сильном влиянии Каткова на дела, но вместе с тем известно, что и Победоносцев играет роль ближайшего советника, а там Игнатьев, и даже про какую-то придворную даму пишут, что она решительно влияет на дела. Но все это: “des on dit” [“говорят”], а ясного представления о духе и стремлениях наших правителей никто не знает.

По-моему (теперь или никогда), ввиду отсутствия выдающихся людей, следовало бы искать указаний и поддержки в народе; призвать нас всех на совет и помощь было бы единственным средством обновить и усилить власть. Земский собоp-вот, мне кажется, что теперь нужно русской земле. Царь от нас может узнать правду; мы можем помочь ему искоренить крамолу и сообща решить, что нужно, дабы Россия была сильной и счастливой.

Весьма вероятно, что я очень плохой политикан. Быть может, все, что я говорю, очень наивно и неосновательно, но только, когда случается думать о всем у нас происходящем, я не нахожу никакого другого исхода, и для меня просто кажется непостижимо, как эта мысль недоступна тем, от кого наши судьбы зависят. Катков, называющий парламенты говорильнями и так ненавидящий слова: народное представительство, конституция, напрасно, мне кажется, смешивает идею земского собора, который и в старину собирался в случаях, когда царь нуждался в совете, с европейскими палатами, парламентами и т. д. Земский собор, может быть, именно отвергнет конституцию в европейском смысле; не в том дело, чтобы нам непременно сейчас же дали ответственных министров и всю процедуру английских учреждений, а в том, чтобы раскрыть истину, чтобы облечь правительство доверием народа и дать ему указания, как и куда нас вести.