После завтрака я ходил с Алексеем в город, во-первых, чтобы получить на poste restante письма, во-вторых, чтобы взять ванну, и, в-третьих, чтобы посмотреть на Флоренцию вообще и милую Via Cerretani - в особенности. Письма получил от обоих братьев и очень приятного свойства. Но бедный Толя мой неисправим. Он встретился на вечере с Панаевой и, по-видимому, опять увлекается ею. Зато он весел и в хорошем расположении духа. Модест жалуется, как и я, на наших бесчисленных родных, мешающих ему заниматься и доканчивать повесть.

Прогулка, несмотря на неблагоприятную погоду, была чрезвычайно приятна. В город мы шли через San Miniato, где я наслаждался чудным видом, а возвращались через Porta Romana, и на этот раз я во всей подробности видел Вашу чудную виллу. Что за вид у Вас! Что за милый сад, из которого мне слышались детские голоса, вероятно, Ваших мальчиков, звавших, как мне показалось, какого-то Александра. Как странно мне было думать, что в этой вилле живет так близко от меня мой лучший и ближайший друг. Как приятно было сознавать близость к Вам, которую я привык воображать далеко от меня!

Распределение времени моего будет следующее. Вставать в восьмом часу и после кофе заниматься до завтрака. После завтрака гулять часов до двух-трех и потом до обеда опять работать. Вечером читать, играть, писать письма, наслаждаться природой, одиночеством и тишиной, а иногда, может быть, и “ театр сходить.

У меня очень тепло. В отношении потребности в теплоте я прямой Ваш антипод. Я боюсь излишнего тепла и в России хлопочу всегда, чтобы топили меньше. Здесь же я охотно мирюсь даже с вовсе нетопленными комнатами, если есть камин. У меня есть теперь и то и другое, т. е. и камин и отопление посредством отдушин, греющих как раз настолько, что больше не нужно для меня. Вообще вся моя обстановка не оставляет ничего желать. Если б Вы знали, какое для меня благодеяние подобная тихая, ровная, уединенная жизнь, да еще вдобавок в местности, столь мне симпатичной и в частом общении с Вами. Брат Толя пишет мне, что рукопись найдена и на днях мною получится. Я с тем большим рвением займусь инструментовкой сюиты, что меня начинает сильно манить один новый оперный сюжет, а именно “Орлеанская Дева” Шиллера. 'Мне кажется, что на этот раз я уже не шутя примусь за намеченный сюжет. Мне помнится, что вскоре после открытия новой парижской оперы там была поставлена опера “Jeanne d'Arc” композитора Mermet. Опера провалилась, но, сколько помню, очень хвалили ловко и сценически составленное либретто. Я справлялся сегодня у Riсоrdi, была ли эта опера напечатана. Мне не дали решительного ответа, но сказали, что едва ли она имеется в печати. Я надеюсь на возвратном пути в Россию побывать в Париже и добыть себе это либретто. Кроме того, нужно будет прочесть несколько сочинений, касающихся жизни Jeanne d'Arc. Мысль написать на этот сюжет оперу пришла мне в Каменке при перелистывании Жуковского, у которого есть “Орлеанская Дева”, переведенная им с Шиллера. Для музыки есть чудные данные, и сюжет еще не истасканный, хотя им уже и воспользовался Верди. Я достал в Вене вердиевскую “Giоvannа d'Arсо”. Во-первых, она не по Шиллеру, во-вторых, она до крайности плоха, но все-таки я рад, что достал ее. Полезно будет сравнить его либретто с французским. Я уже и прежде иногда думал об этом сюжете и даже в последнее пребывание в Петербурге однажды мечтал о нем, но теперь начинаю увлекаться серьезно.

Пожалуйста, не давайте себе труда отвечать на каждое мое письмо. Я ведь знаю, как трудно Вам найти время для этого. Я же буду писать Вам почти ежедневно. Когда Вы едете в Вену? Покойной ночи Вам, чудный друг мой.

Ваш П. Чайковский.

Флоренция,

22 ноября/4 декабря 1878 г.

10 часов вечера.

Сообщу Вам, милый друг мой, свое мнение о Пахульском. Он имеет три хороших данных для побеждения всех трудностей сочинительской техники, а именно: 1) несомненные музыкальные способности, 2) большую любовь к музыке и авторское рвение, 3) смирение и скромность. Он не собирается удивить с первых шагов мир оригинальностью творчества и постиг уже теперь одну непреложную истину, именно ту, что красота в музыке состоит не в нагромождении эффектов и гармонических курьезов, а в простоте и естественности. Все это прекрасно. Однако же, если Вы меня спросите, есть ли в нем задатки сильного и самобытного творчеств а, то на этот вопрос я теперь не сумею Вам ответить. Самобытность редко сказывается в очень молодом человеке, особенно в таком, который, как Пахульский, еще не совладал с техникой. Так как я не хочу ни на волос покривить душой, то я скажу Вам откровенно, что у меня бывали ученики с более блестящими задатками композиторского таланта. В их ученических опытах было больше легкости изобретения, гармонической красивости и инстинктивного понимания формы. Эти многообещавшие юноши были Давыдов (скрипач, ученик Лауба) и Танеев. Я возлагал на них огромные надежды, и нужно правду сказать, что до настоящего времени надежды эти не оправдались. Давыдов уже четыре года изучает медицину в Иенском университете и бросил музыку, а Танеев вместе с большим дарованием одарен несчастною чертою недоверия к себе, и это недоверие, выражающееся в том, что во всякой своей мысли он усматривает повторение чего-то уже написанного, парализует его. Но главная причина того, что оба они не удались, состоит в том, что таланты их не согреты внутренним огнем. У них нет внутренней потребности высказываться посредством музыки. Таланты эти, так сказать, поверхностные, т. е. они по заказу могут написать все, что угодно, и напишут интересно, но собственной авторской инициативы у них нет. У Пахульского она есть, и это очень благоприятное обстоятельство. Очень может быть, что скромность, неуверенность в себе и недостаток техники мешают ему выказать свои способности более ярко. Как бы то ни было, но во всем, что он мне показал, я усмотрел несомненные, хотя непоразительные музыкальные способности, и вместе с тем из беседы с ним я вывел то заключение, что он будет иметь терпение и мужество победить массу трудностей и самых колючих терний, предстоящих всякому обрекающему себя на суровую школу композиции.

В результате я не могу неприйти к заключению, что следует всячески поощрять и помогать ему учиться. В течение этих трех недель я имею в виду короче познакомиться с его музыкальною индивидуальностью и при расставании скажу ему, каким путем, по моему мнению, ему следует идти, чтобы скорее добиться цели. А покамест укажу на одно обстоятельство, имеющее капитальную важность. Ему необходимо приобресть фортепианную технику. Композитор должен быть пианистом настолько, чтобы свободно разбирать и играть всякую музыку, за исключением виртуозно-концертной. Пусть как можно больше играет и добивается техники.

Вот покамест все, что я могу сказать Вам о Пахульском. Между показанными мне вещами весьма недурен марш (по основной мысли), но он очень плох по форме, что нимало неудивительно, так как это лишь один из первых опытов. Я просил его переделать марш согласно моим указаниям. Это будет для него полезным упражнением, хотя и не лишенным трудностей. Тут опять приходится пожалеть, что он плохой пианист. Вы не поверите, друг мой, до чего пианисту легче все это дается!

Я принялся за инструментовку и работал весьма усердно до завтрака и немножко до обеда. Но что за чудная погода была сегодня от часу до пяти! Как обворожителен вид, открывающийся с некоторых пунктов Viale dei Colli на город и на всю долину! Это до сумасшествия красиво. Историческая правда требует, чтобы я хотя вкратце передал о немалом волнении, испытанном мною сегодня, когда Вы и Ваши проходили сегодня мимо меня. Это так ново, так необычно для меня! Я так привык видеть Вас только внутренним взглядом. Мне так трудно уверить себя, что моя невидимая добрая фея была хоть на одно мгновение видима! Точно волшебство какое-то!

Я Васине благодарил еще, добрая фея, за чудный инструмент. Вообще я часто себя упрекаю за то, что недостаточно благодарю Вас. С другой стороны, боюсь наскучить Вам выражениями благодарности. Да и как ее выразить!