– Можно кормить голодных в нижнем городе неделю, – проворчал Бран.

– Ну да, – невнятно кивнул я. Но заметил осуждающее выражение на лице приятеля, вздохнул: – А дальше? Ну покорми неделю, две, три. Ресурсы рано или поздно закончатся. Ты должен сознавать, что раздели деньги знати среди бедноты, лучше не станет. Людскую натуру не изменишь. Кто-то начнет воровать, кто-то убивать ради чужого куска. И через неделю опять будут нищие и богачи.

– Все равно неправильно, – упрямо заявил друг, поджав губы и посмотрев на бокал, как на ядовитого угря.

– Наверное, – осторожно заметил я. – И когда-нибудь мир изменится. Мы снова вернемся туда, откуда пришли. Но пока пей! Тара один из немногих городов, где можно употреблять алкоголь без риска откинуть ласты.

Выражение лица он теперь контролировал, да и фон толпы сбивал меня с толку. Но я слышал эхо горечи и тоски. Чувствовал, что друг мучительно колеблется. Как был прекраснодушным романтиком, так им и остался. Идеалистом за маской сурового морского дьявола. Человеком, жаждущим сделать мир лучше.

Наверное, хорошо, когда есть такие. Кто напомнит, что правильно, а что нет. Кто разделяет мир на черное и белое. Главное, чтобы не сходили с ума и не бросались перекраивать сущее по своему усмотрению. Тогда либо подохнут сами, или завалят трупами тоннели городов.

Сложно признаться, но я на миг почувствовал себя каким-то ущербным. Ведь являлся чертовым эгоистом, заботящимся лишь о собственной шкуре.

«И кого спасать? – подумалось мне. – Всех?.. И есть ли вообще шанс?..»

Прищурившись, окинул новым взглядом гуляющих по залу людей. Напыщенных, богато одетых, холеных. А потом вспомнил старые, оставшиеся после Исхода иллюстрации и картины. И сразу ясно, насколько обмельчал человеческий род. Стали ниже и тоньше в кости, кожа побледнела, глаза с каждым поколением больше, а в волосах даже молодых много седины.

Сколько пройдет, прежде чем изменимся настолько, что потеряем сходство с предками? Как те же Фир Болг. Что ждет через сто лет? Тысячу? И выживет ли род людской?..

«И ладно, – мелькнула раздраженная мысль. – И пусть. Ни на что не претендую. На спасение мира или установление общей благодати точно. Знаю, чего стою. К чему стремлюсь. И за что буду мерзнуть в аду… Тьфу, зараза! Бран! Чуть не испортил удовольствие от вина».

Мысленно фыркнув, я вновь посмотрел на бокал в руке, полюбовался прозрачной янтарной жидкостью. Но пить не стал, отвлекшись на шум у главного тоннеля.

У входа сгрудилась плотная группа людей, туда потянулись скучающие зеваки, бросились репортеры с фотоаппаратами и огромными раструбами вспышек. И вскоре в зал в окружении девушек и юношей величаво вошел Фергюс. Наперевес со своим апломбом. С обезоруживающей ухмылкой, гордым профилем воина, яркими синими глазами и длинными темными волосами, заплетенными в косу. Прибавим синий сюртук, узкие брюки и высокие лакированные сапоги, белый платок на шее и кортик на поясе – воистину щеголеватый денди. Он шумно переговаривался со встречными и сопровождающими, шутил, громко смеялся. Девушкам целовал руки, кланялся, отпускал комплименты и с выражением декламировал стихи.

Нас Фергюс увидел. И сделал пару шагов навстречу, когда дорогу заступила целая стайка молоденьких девушек. Туда сразу подтянулись дамы постарше, какие-то чопорные господа. У маленького фонтана, рядом со сценой для музыкантов, моментально образовалось небольшое столпотворение.

Подхватив бокал, Мак-Грат между глотками вина, активно жестикулируя, принялся рассказывать какую-то забавную историю. Судя по заливистому хохоту мужчин и покрасневшим щечкам женщин, довольно неприличную.

Девушки буквально поедали красавца глазами. Но знаки внимания Фергюс оказывал лишь одной – симпатичной даме с мягкими формами, в возрасте «за тридцать». С остальными болтал и будто не замечал ни горящих взглядов, ни кокетства.

Похоже, шутки Коула о расставленных сетях для наследника правящего рода помнил не только я, но и сам Мак-Грат. Да как не помнить? Ведь надсмотрщики юных прелестниц обретались тут же. Пожилые матроны восседали на диванчиках в напряженных позах, сюсюкали с миниатюрными собачками и пристально следили за каждым движением моего друга, выражением лица, тоном.

Как стрелки в засаде.

Да, к сожалению, жизнь такова, что порой дешевле и проще снять шлюху. Или «подружиться» с вдовушкой.

Но черт! Как-то я не учел статус друга. И верно, сына гранда не могли оставить в покое, будь он хоть трижды бесталанным пропойцей и бумагомарателем. А ведь хотел, чтобы Фергюс ненадолго отвлек Брана. Я бы успел пробраться к ходу во внутренние покои грота, сумел добраться до комнат новоиспеченного епископа и тихонько там пошарить, пока гости и хозяева увлечены приемом.

Затея попахивала низменным воровством, но я утешался мыслью, что технически вором не являлась. Скорее копировальщиком информации. Как книгу взять почитать. Без спросу владельца, но это детали. Есть же любители заглядывать в страницы чужих книг в трамваях и донных поездах.

Чтобы подготовиться к «чтению», пришлось почти два дня вкалывать как Христосу на рудниках. Сначала через знакомых Старика искал достаточно сговорчивого и жадного слугу Мак-Молоуни, выторговывал сведения о том, где хранятся личные украшения и реликвии. Потом с Дампиром рылся в пыльных архивах отца, отыскивая старые планы имения заклятых друзей. А пока шили костюмы по снятым меркам на оставшиеся деньги, мы корпели над матчастью, готовя новые артефакты и адаптируя старые.

Я хотел придумать какой-то глупый предлог, чтобы отлучиться, когда у входа вновь возникло движение, засверкали вспышки фотоаппаратов. Толпа раздвинулась, и к помосту двинулась процессия из нескольких людей – торжественно, но скромно одетых мужчин и женщин. Среди них на миг показалась знакомая фигура священника в черной сутане, и я узнал лицо с фотографии – Абрахам Мак-Молоуни, епископ ордена Госпитальеров.

В реальности церковник выглядел внушительнее. Черноглазый и темноволосый, с непроницаемым лицом, пронзительным властным взглядом, порывистый и энергичный в движениях. Но одет более чем скромно, что понятно: играет на контрасте, ведь стратег и политик.

Рядом с Абрахамом шествовал какой-то суховатый старик с костистым лицом и куцей бородкой, тоже весь в черном, хоть и в мирском облачении, с серебряным медальоном в виде солнца на груди, с тростью в руках.

Ланти, старый лорд и глава дома.

Но самое главное, что я уловил, знакомой подвески с фотокарточки на епископе не имелось. А значит, оставил где-то в покоях.

Они прошествовали к постаменту, поднялись, и глава рода вскинул руку вверх. Когда установилась тишина, провозгласил, как отрубил:

– Гордыня – смертный грех!

Люди в зале замерли, затаили дыхание. Последние шепотки затихли, а взгляды устремились на Мак-Молоуни. И тот, каким-то чутьем уловив смену настроения, продолжил:

– И я как сын Господа грешен и виноват. Буду каяться… Но как отец и лорд дома я продолжаю наперекор всему гордиться Абрахамом. И Бог простит!

Старик взаправду хорош. Если не оратор, то проповедник. Приковал внимание народа, расставлял акценты, играл голосом и взглядом. Из нашего угла слышно плохо, но явно нахваливал сына, благословлял на служение, предлагал разделить радость.

И слава ангелам, Ланти не стал растекаться мыслью. Через пару минут на его место встал Абрахам, коротко поблагодарил за участие, осенил зал благословением и тоже спустился. Рядом сразу собрались те, кто жаждал пообщаться. На сцене же появилась Талли с арфой, обворожительно улыбнулась в пустоту.

Кто-то издал приветственный возглас, иные начали аплодировать. Шум чуть притих, и по залу растеклась музыка: звонкая и чистая, мелодичная, завораживающая. Арфа то весело журчала, набирая почти танцевальный ритм, то стонала, навевая светлую грусть.

Поистине прекрасна. Грациозна, утонченна, чувственна. Пальцы ласкали струны, а лицо излучало внутренний свет. И каждое движение, каждый звук вызывали бурю эмоций: люди плакали, улыбались, мечтательно глядя в пустоту.