Исповедуясь, Оля смотрит в потолок каким-то странным взглядом. Мне начинает казаться, что она видит там этого Женю. Я решительно прерываю ее рассказ:

— Хватит об этом. Все это в прошлом и не вернется.

Я наклоняюсь и крепко целую ее в губы, но Оля не отвечает на поцелуй.

— Подожди, я не сказала тебе самого главного. Когда я встретила тебя, я очень боялась, что все будет так же, как с ним, и долго не могла решиться. Ты, наверное, это заметил?

— Положим, я и сам не торопил тебя.

— Спасибо, — шепчет Оля.

— Ну и как, подтвердились твои опасения?

Вместо ответа Оля притягивает меня к себе.

— Ты совсем другой. С тобой все по-другому, я сама себя не узнаю…

Осторожно и нежно целую соски ее грудей, а рукой ласково поглаживаю бедра и попку, обтянутую шелком трусиков. Оля сладко вздыхает, ловит мою руку и помогает ей пробраться под резинку…

Утро застает нас лежащими в объятиях. Смотрю на часы: пять тридцать.

— Пора, — говорю я, — через полчаса за нами приедет Гриша.

— Неужели все, — бормочет Оля, не открывая глаз. — Нет, так просто я с тобой не расстанусь, не рассчитывай. Обними меня покрепче…

Мы еле успеваем одеться, когда подъезжает машина. Ольга запирает дачу, и мы едем.

— Сначала на аэродром, как комдив приказал, — говорит Гриша.

Всю дорогу до аэродрома Ольга молчит, о чем-то думает, положив голову мне на плечо.

Служебную машину Ивана Тимофеевича и Гришу на аэродроме, видимо, знают хорошо, поэтому нас пропускают без формальностей. Часовой у шлагбаума только с любопытством смотрит на Ольгу. Гриша подруливает прямо к “Яку”.

На крыле лежат мои комбинезон и шлемофон, под крылом сидят два техника. Увидев меня, они встают.

— Здравия желаем, товарищ старший лейтенант. Все в порядке, можете лететь.

Я бегу в штаб, получаю полетное задание и возвращаюсь к самолету. Ольга стоит возле “Яка” и гладит рукой гладкую обшивку.

— Красивый он у тебя. Я таких еще не видела.

— Хороший самолет, Оля, как и женщина, должен быть красивым, — говорю я, натягивая комбинезон, — потому мы и называем его “она” — машина.

Быстро проверяю машину — все в порядке.

— Ну, Оленька, мне пора.

Ольга, не смущаясь присутствием техников и Гриши, обнимает и целует меня. Они деликатно отворачиваются.

— Прощай, любимая.

— Не прощай, а до свидания. У меня предчувствие, что мы с тобой скоро встретимся…

Я вздрагиваю. Какого черта! В памяти сразу всплывают слова ее отца: “В Сибирь, в Забайкалье, только подальше от нас!”

— Вот этого, Олешек, мне меньше всего хотелось бы. Лучше потерпеть.

— Почему это? — Ольга смотрит на меня с удивлением.

Ее огромные темные глаза становятся еще больше, занимая почти пол-лица. Я целую ее в эти глазищи.

— Скоро сама все поймешь. Кстати, куда ты завтра едешь?

— Еще не знаю. Сегодня в институте выдадут предписание и билеты на дорогу. Андрюша, ты что-то знаешь и недоговариваешь.

— Оленька, скоро сама все узнаешь. Прощай!

— Я напишу тебе, как только приеду на место. Жди.

Я еще раз целую ее и поднимаюсь в кабину.

— От винта!

Запускаю мотор, машу Ольге рукой. Она машет в ответ. В неимоверно больших глазах — тревога и сомнение. Такой она и остается у меня в памяти. Все. Закрываю фонарь и рулю на полосу. Взлетаю. Курс на запад. До начала войны — четыре дня.

Приземлившись и сдав самолет, я иду на свою стоянку. В глаза сразу бросается что-то необычное. Подхожу ближе. Так и есть! Вдоль фюзеляжа, от хвоста к носу, нарисована красная стрела, изломанная зигзагом, наподобие молнии.

На другом борту — такая же стрела. А поверх нее мой техник, Ваня Крошкин, по трафарету наносит рисунок головы лося с могучими широкими рогами.

— Что это, Вань?

— А это, командор, отличительные знаки. Чтобы дивизию нашу и полк ни с кем не спутали.

— А почему сохатый?

— У нас командир кто? Лосев! В 130-м у “мигарей” подполковника Акопяна как зовут? Тигран! Вот они на “МиГах” тигров рисуют.

— А в 128-м? У них — подполковник Михайлов Петр Константинович.

— Михайлов, от слова “Михаил”, Мишка, медведь…

— Понятно. Значит, на “ЛаГГах” медведи будут.

—Ага!

— А начальство как на это смотрит?

— Одобряет. Пусть, говорят, издалека нас видят и шарахаются.

— Шарахаются не от внешнего вида, а от репутации. А ее еще создать надо.

— А она уже есть, репутация-то. Позавчера комдив прилетал, рассказывал. Недавно австрийский летчик через границу перелетел. Так он, среди прочего, рассказал, что их предупредили: в районе Бобруйска базируется дивизия красных асов, оснащенная новейшими истребителями. В бой с нами им приказано, не имея двойного превосходства, не вступать. Для бомбардировочной авиации наши аэродромы — цель номер один.

— Вот как!

Интересно, война еще не началась, а по люфтваффе уже идет паническая команда: “Ахтунг! Ахтунг! 44-я — в воздухе! Уносите ноги!” Что же будет, когда они реально столкнутся с нами? Я далек от преувеличения наших возможностей, но уже ясно: неприятности мы Герингу доставим немалые.

Последние дни перед 22 июня тянутся до невозможности медленно. Впрочем, это только так кажется. Я точно знаю, когда начнется, и жду этого момента. А в этом случае время тянется как резина. Все остальные живут в другом ритме. Мы много работаем, часто летаем.

Последний мирный вечер выдается на редкость тихим и теплым. Мы сидим у палатки и курим. Уже вторая неделя, как весь полк перебрался из поселка на аэродром. Серо-зеленые палатки стоят на опушке леса, под широко раскинувшимися ветвями сосен. Я смотрю в небо, усеянное звездами. Смотрю туда, куда совсем недавно село солнце. Пройдет всего несколько часов, и оттуда поплывут на нас волны “Юн-керсов” и “Хейнкелей”.

— О чем грустишь, друже? — спрашивает Сергей. — Получишь ты от нее весточку, очень скоро получишь. Могу поспорить, что она тоже где-нибудь здесь, неподалеку от Минска. Вон сколько здесь частей сосредоточено.

Он вчера получил письмо от Веры из Николаева и теперь пытается утешить меня. Только ему невдомек, что своими словами он добился обратного эффекта. Сергей по-своему истолковывает мой красноречивый взгляд, залезает в палатку и достает гитару. А мне сейчас вовсе не до нее. Но, увидев гитару, от соседних палаток потянулись летчики и техники. Теперь так просто не отделаешься. Я еще раз смотрю на запад и неожиданно для самого себя запеваю “В лесу прифронтовом”.

Ребята слушают внимательно и ждут продолжения, но у меня после этой песни ни на что больше рука не поднимается. Минут через двадцать все так же тихо, как сидели, расходятся, унося в себе строчки песни “и что положено кому, пусть каждый совершит”.

— Пойдем баиньки, — предлагает Сергей.

Смотрю на часы: двадцать три двадцать. Осталось чуть больше четырех часов. Уснешь тут, как же.

— Иди, я еще покурю.

Проходит час, полтора. Тишина, аж в ушах звенит. Эти часы тянутся, как годы. Как плохо все-таки знать все наперед. Спал бы сейчас в палатке вместе со всеми…

Гитара лежит у входа в палатку. Беру ее и ухожу к своему “Яку”. Присаживаюсь на плоскость и вполголоса запеваю ту песню, которая весь день просилась наружу и которую никак нельзя было выпускать.

— Небо этого дня ясное, но теперь в нем гремит, лязгает…

Сейчас как раз еще не гремит и не лязгает. Загремит часа через два-три. И как еще загремит!

— Дым и пепел встают, как кресты…

Спят мои друзья, спят и ничего не подозревают. Досыпает страна свои последние мирные часы. Пробуждение будет кошмарным, а кому-то уже никогда не проснуться. И начнется иной отсчет времени. Все, что сейчас, будет называться “до войны”.

— Колос в цвет янтаря, успеем ли? Нет, выходит, мы зря сеяли…