…Или сдох на этих камнях, — пронеслась в голове усталая мысль. — Четырежды глупец! — пискнуло во мне мелкое противное существо. — Жизнь важнее! Тем более твоя!

— А пошли вы все, — выплюнул я через разбитые губы. — ЧЕСТЬ превыше всего, как говорит этот напыщенный рыцарь! Пусть будет так…

Я встал в атакующую стойку, занес меч над головой.

Руки тряслись, едва удерживали рукоять. Меня шатало, как тополь на ветру. Лишь бы не упасть.

— Эскер, прекрати! — раздался за спиной взволнованный голос Патрика. — Не дури! Он убьет тебя.

— Лучше жить долго, но тлея, как гнилушка, чем Ярко и страшно пылать? — процедил я. — Так, что ли? Нет уж! Надоело все!

— Эскер!..

— Отойдите, Патрик, я не хочу, чтобы вас зацепило. За спиной шумный вздох, кряхтение, сопение, потом тяжелые шаркающие шаги. Ушел. Ну и хорошо.

— Сэр Эскер, я не буду драться с вами! — Шед упрямо задрал подбородок, на меня посмотрел холодно и гордо. — Это противоречит рыцарскому кодексу.

— Будешь!

Я сделал два шага вперед и смачно плюнул ему в лицо.

— Теперь твой рыцарский кодекс позволит поднять меч?

Шед выпучил глаза, медленно стер с лица комок моей крови, смешанной со слюной, изумленно посмот-рел на ладонь. Даже в темноте видно было, как рыцарь сначала смертельно побледнел, потом резко побагровел, бросил на меня ненавидящий взгляд.

— К бою! — выдохнул он и потянул меч из ножен.

— Наконец-то! — выдохнул я облегченно. — Давай же…

Я все-таки опустил меч: он тяжелый, как лом, дергать на весу трудно, перехватился поудобнее. Еще б минутку продержаться, подумал я измученно, чтоб не так позорно подохнуть. Глянул в сторону толпы, люди притихли, изумленно вытаращились, кто-то покрутил пальцем у виска: мол, совсем свихнулся молодой чародейчик. Мелькнуло лицо Аша. Он постоял, разинув рот и вытаращив глаза, потом рванулся вперед, ко мне, но стражники перехватили, пинками загнали обратно. Брат взвизгнул, закричал, опять бросился на копья и щиты. Ему дали под дых, отбросили назад, в толпу. Аша взяла под руку Катрин, что-то быстро проговорила, потом глянула в мою сторону. Я вздрогнул, увидев: глаза графини горят безумным зеленым светом, пальцы вяжут в воздухе паутину, губы что-то шепчут. Я хотел за кричать, предупредить, даже сделал шаг к ней, на ходу вспоминая узоры защитных плетений… Но тут меня скрутило волной дикой непередаваемой боли. Я застыл на месте, не в силах шевельнуться, внутренности обожгло пламенем, где-то в районе солнечного сплетения появилась тупая изматывающая боль, прокатилась волной по телу, перекрывая боль простую, телесную.

В голове помутилось, я застонал, отшатнулся. Магия захлестнула меня. Мощная, запредельная, чуждая человеку. Подавила все мысли, волю, чувства. Словно издалека до меня долетел изумленный вопль рыцаря. Я почувствовал, как нечто острое распороло рубаху, чиркнуло по ребрам. Клинок Шеда был словно раскаленный. Я замычал сквозь плотно сжатые губы, но даже эта боль, от которой еще пять минут назад я с воем покатился бы по земле, показалась теперь незначительной, глухой и далекой.

Откуда-то наплыла волна плотного молочно-белого тумана, набросилась на меня, словно живое существо окутала, постаралась проникнуть в тело сквозь мельчайшие поры на колее. Я собрал последние остатки воли и злости, постарался побороть ее, но тщетно: липкие щупальца тумана впились в меня, стали проникать внутрь. Тело сковал смертельный холод, тьма медленно поглотила мир вокруг.

Один знакомый говорил, что чувствует себя человеком, только когда страдает телесно и духовно. Мол, все чувства обостряются, воспринимаешь мир полнее, во всех проявлениях и красках. Обыденность убивает в нас человека, делает простым срущим и пьющим животным, мелкие заботы не дают думать о великом. Страдая, ты чему-то учишься, постигаешь житейскую мудрость, становишься взрослее и умнее. Не знаю, насколько он прав — таких доморощенных философов в каждом трактире по стайке. За кружку пива расскажут тебе о смысле бытия, наставят на путь истинный, тут же в перерывах между глотками выдумают новое духовное учение. А мне страдать почему-то не в радость, я и так мудрый, как змий, а мир для меня цветной и радостный. Но почему-то приходится.

Я повис в темноте, среди пустоты и забвения, равнодушный и спокойный. Откуда-то издалека пришел яркий обжигающий свет, ударил в меня, завертел и закружил в огненном вихре. Я вскрикнул: боль наполнила меня, каждую мою клеточку, каждый клочок кожи, пронзила насквозь, ударила по нервам колючим кнутом. Свет стал ярче, почти растворил меня в себе. Я очнулся.

Прислушался к себе: лежу неудобно, странно подогнув ноги. В спину впились мелкие камешки, какие-то колючки расцарапали кожу. Все тело горит, словно меня окунули в кислоту, а потом пропустили через мясоорубку. Тошнота подкатывает к горлу тугим мерзким комком. Боль мечется в голове, словно перепуганный ляп, бьется то в виски, то в затылок. Челюсть онемела, губ и носа не чувствую совсем.

Я сосредоточился, перекатился на живот, приподнялся на руках. Желудок не выдержал таких акробатических трюков и вывернулся наизнанку. Я захрипел, закашлялся, меня тут же вырвало. Стало немного легче. Открыл глаза, слепо замигал. По щекам покатились слезы, мокрыми горячими дорожками поделили лицо на части. Болела каждая мышца в теле, и двигался я как-то деревянно, рывками, словно плохо сделанный голем.

Жив? — пронеслась ликующая мысль. Неужели жив?

Я вспомнил все, что произошло, ругнулся про себя. Угораздило ж меня ввязаться в такое. На ноги поднимался долго, прикладывал титанические усилия, кряхтел, сопел, размазывал по лицу слезы, сочащуюся из царапин кровь. Наконец удалось, и я, похвалив себя, медленно огляделся.

Изумленный вопль застрял в горле, я захрипел, смачно выругался и рухнул обратно на землю. Вокруг ни сада с фонтанами, ни мэрии, ни собственно Гейта. Лишь серая безжизненная равнина, покрытая рыхлым пеплом и мелкими оплавленными камешками. Вдали виднеется череда невысоких холмов, некоторые странно изуродованы, словно их протыкали раскаленными прутами. Небо темное, мятущееся, нависло надо мной, давя свинцовой тяжестью. По равнине гуляет горячий ветер, носит пыль и пепел, вихрится небольшими смерчами.

Я сгреб горсть земли. Сквозь пальцы посыпался мертвый песок, а в воздух поднялось серое облачко, прах тут же забился в нос, защекотал ноздри. Я чихнул. И мрачной тишине этого места звук показался просто оглушительным. Копнул глубже, и пальцы уперлись в твердый слой спекшейся почвы. Мертвое. Все здесь мертвое: и земля, и небо… Даже воздух какой-то безвкусный, сухой, дышится с трудом. Я ошалело ударил себя по щеке, может, проснусь. Сухая корочка запекшейся крови тут же лопнула, с губ скатилась одинокая красная капелька, упала в пепел и медленно растворилась в нем.

В двух шагах поблескивал металл. Я потянулся, нащупал рукоять меча, подтянул к себе. Положил припорошенный пылью клинок на колени, стал счищать грязь. В полированном металле отразилась грязная физиономия. Весь в царапинах, нос синий, распух, верхняя губа рассечена. Глаза испуганные, затравленные. Дикарь, а не человек.

Откуда-то сбоку раздался слабый стон. Я встрепенулся, пополз на звук. Идти не было сил. В горле першило. Сейчас водички бы. Свежей, родниковой. Но об этом приходилось только мечтать. Среди черных расстрескавшихся камней блеснула броня. Я подполз, стал разгребать пыль и сор, увидел: рыцарь лежит спиной вверх в позе звезды. Я перевернул его, всмотрелся в грязное лицо. Дышит. Я похлопал его по щекам, тряхнул за плечо. Шед резко открыл глаза, кинул на меня дикий взгляд. Потом закашлялся, харкнул черной слюной — то ли от крови, то ли от сажи. Застонал, потом вдруг встрепенулся, оттолкнул меня и вскочил на ноги. Завертелся на месте, словно пес, гоняющийся за хвостом: челюсть отвисла, глаза выпучены.

Углядел нечто среди камней, метнулся туда. Назад вернулся со своим мечом, любовно поглаживая клинок и что-то шепча. Посмотрел на меня, во взгляде промелькнула ярость.