– Верни.

– Нет, – ответил я.

– Кортик мой.

– И что с того? Или ты хочешь сказать, что оставишь меня с пустыми руками и раненым другом у черта на куличках? Могут понадобиться носилки. Или повязки. Вы ведь вряд ли будете столь великодушны, что поможете доставить сына правителя в ближайшую лечебницу.

– Именно это он и хочет сказать, лорд бродяжка! – фыркнул Олсандер. – Нам какое дело, загнется Мак-Грат или нет? Отдай оружие.

– Так подойди и забери, – ровно сказал я, встречая злобный взгляд Мак-Кейна прямо и спокойно. Нащупал в потайном кармане ампулу с деактиватором оков. – Дай мне достаточно серьезный повод.

Какое-то время мы молча смотрели друг на друга, а я ласкал пальцем колпачок иглы. Знал, что глупость. Что собственные планы, остатки жизни укатятся в трубу, но приготовился использовать. Потому что в глубине души поднималась волна безумия и ярости, желание крушить и убивать. Жажда нарастала, как далекий рокот обвала, но вот-вот, одно неверное движение…

Едва заметно вздрогнув, Олсандер отвел взгляд.

– Да что ты сделаешь, лорд грязнуля?

– Все, что необходимо, – так же спокойно произнес я.

«И мало тебе не покажется, ублюдок».

– Пойдем, Олс, – сказал Симас, бросив быстрый взгляд в темноту пещеры. Лицо осталось таким же сонным и невыразительным, но показалось на миг, будто повеяло тревогой и настороженностью. – Мы закончили. Хватит.

Мак-Кейн позволил себя увлечь к выходу. Отступил на шаг, потом развернулся и решительно зашагал прочь. Но на пороге храма оглянулся и сказал через плечо с кривой ухмылкой на губах:

– Жаль. Я ошибся, рука дрогнула, воткнул лезвие слишком глубоко. Словоплет должен жить. Жить, как и сестра, – слепым, беспомощным, гадящим под себя. А теперь подохнет, как настоящий поэт, – трагично. Не дай бог, запомнят и прославят…

Я не нашелся, что ответить. Бывает же… когда нужно сказать хлестко и метко, мысли путаются, язык тяжелеет. И уже потом прокручиваешь разговор в воображении, придумываешь остроумные реплики: как бы посмотрел, какую мину скорчил, дабы уязвить оппонентов побольнее. Чтоб заткнулись и убрались опозоренные, со втянутыми в задницы языками.

Однако ложка дорога к обеду, а время отмотать назад нельзя. Да и если подумать, не важно сие. Когда у тебя на руках умирает друг, не до соревнований в интеллектуальном сквернословии…

– Твою мать! – пробормотал я. И добавил с чувством: – Твою ж фоморью мать! Господи, ну зачем ты бросаешь в меня эти куски дерьма, а?..

Но всевышнему или кому бы то ни было еще, кто якобы наблюдает за копошением этих букашек-человечков у собственных лучезарных пяток, было откровенно наплевать на мои претензии, желания и устремления. Вселенная продолжала наблюдать из темноты недостроенного храма с сонным равнодушием и иронией…

Вот как ты теперь выкрутишься, Ормонд? Как?..

Говорят, порой на смертном одре жизнь проносится перед глазами за считаные секунды. Дескать, незримые ангелы погибели успевают показать уходящему яркие моменты, заставляют заново прочувствовать. И где-то испытать сожаление и боль, а где-то радость, восторг, любовь.

Умирающий праведник сразу отправляется в рай, минуя чистилище, если на границе небытия существо наполняется счастьем. Ну а грешник обречен подыхать с чувством ущербности и грусти от незавершенных дел, раздираемый тяжестью зла, что совершил ранее.

О первом рассказывают поэты и пьяницы в кабаках. О втором – проповедники на утренних службах. И вполне вероятно, что правы и те и другие. В нашем безумном мире возможно все, и не мне судить, что есть истина, а что ложь.

Как минимум так я думал ранее.

Здесь и сейчас, сидя на холодном полу недостроенного храма на одном из нижних уровней Тары, я начал подозревать, что врут все. Умирающим плевать, ничего не чувствуют. Разве что боль и смутное облегчение оттого, что страдания уходят, пусть и вместе с теплом собственного тела, дыханием. И если вспыхивают какие-то картинки, то осмыслить их тухнущий разум уже не способен.

Нет, жизнь пролетает перед глазами у тех, кто находится рядом. Именно они обречены испытывать муки, что не успели чего-то сделать, сказать нечто важное близкому, – обречены испытывать отчаяние, сожаление и невыносимое бессилие.

Эта простая, но от того не менее поразительная и яркая мысль, казалось, прошила меня насквозь, как разряд электричества. Кровь мучительно громко ударила в ушах, а мир разделился на отдельные фрагменты-осколки. Тонкий звон наполнил сущее, и возникло странное ощущение раздвоения.

Я по-прежнему сидел на коленях, чувствовал холод и сырость, впивающиеся в кожу мелкие камешки, дурноту от недостатка кислорода в рукотворной пещере, горячую кровь друга на руках. Но вместе с тем витал где-то под потолком и зрел все вокруг, будто со стороны, видел сам себя – стройного мужчину средних лет, одетого в куртку из прорезиненной ткани и такие же брюки, ботинки на толстой подошве. С бледно-карими до желтизны глазами, в которых сейчас плескалась растерянность и злость, резкими чертами лица, непокорной светлой шевелюрой…

Багровые отблески проникали сквозь арку входа и резали тьму болезненными лучами. Блики и тени ложились на лицо мазками краски, делая черты почти незнакомыми, уродливыми и гротескными. Скользили и по грубо обработанным стенам в следах сколов и щербин, глубоких трещин, блестели на рукояти кортика, отвоеванного у Олсандера Мак-Кейна и его двоюродного брата Симаса.

Страшную тишину резали лишь удары крови в ушах да чудовищно громкий стук капель, вялое хлюпанье, что долетало сюда из основного грота, где посреди громадного пространства валялась гигантская груда мусора, а сквозь пролом в потолке струилось багровое сияние. И в данной тишине мое одиночество на пару с беспомощностью становились особенно явными, болезненными.

Это резко контрастировало с фантазией Фергюса, где мы вдвоем держим оборону от полчищ демонов, спустившись в ад, – герои без страха и упрека, простые и прямые как стальные пруты, но восхитительно прекрасные. Нет, я оказался один в целой Вселенной, подавляемый толщиной стен, тяжестью Барьера, что возвышался надо мной с множеством залов, гротов, тоннелей жилой Тары и не менее грандиозных строений заброшенного ныне и внушающего ужас Лимба. А дальше вновь камень, лед и морские пучины, что отделяли живых от смертельной опасности поверхности, заполоненной ордами Люцифера…

Я на дне. И в прямом смысле, и в переносном.

Эта мысль давила сильнее, чем камни. Разрывала разум ледяными когтями страха, подавляла и заставляла сжаться в точку, бессмысленную и маленькую. И на краткий миг я даже сумел рвануться ввысь, узрел извилистые тоннели портового района, гигантские каверны промышленной зоны, пробежался по коридорам и гротам делового и жилого районов, мельком взглянул на верхний город и даже проник в Лимб. Увидел всю Тару и снаружи, и внутри – древний, ветхий кусок камня в Барьере, изрытый норами и изгаженный металлом, – столицу Олдуотера и один из первых городов, построенных под морскими волнами, когда люди и нелюди сбежали в океан от нашествия Тьмы.

Узрел я и воды вокруг города – темную холодную массу, испятнанную огоньками сигнальных буев, многочисленных батискафов и субмарин. И соларитовое светило, что ярко полыхало где-то в центре Барьера. Подтапливая предательский лед, по коему могли пробраться Вестники, позволяя культивировать рыбу и водоросли.

Я рванулся ввысь, но ударился о нечто твердое и стремительно рухнул обратно. Испытал злость, упрямо заставил себя встряхнуться, собрал по кусочкам почти впавший в леденящий ступор мозг. Пришло понимание, что эмоции не мои… Фергюса, который, теряя сознание, испытал отчаяние и одиночество. А проклятая эмпатия, побочный продукт дара гностика, поймала, как антенна радиоволны. Чувство настолько яркое, что я воспринял его как свое, чуть не рухнул в обморок рядом с другом. Но, по мере того как боролся, перед внутренним взором начали мелькать образы и картинки. Порой мутные и смазанные, потертые прошедшими годами, порой яркие и сочные.