— Уж не тот ли самый Ахметшай? Нет, Гашия-апа, надо посмотреть! Может, в нем спрятано что-то преступное. Милиция не зря пронюхала. И в моем чемодане!..

— Ну подумай, до чего ты упряма! — воскликнула Гашия. — Неужто ты хочешь мне зла-а, господи! Я относилась к тебе, как к родной дочери. Думала: бедная девушка по своей глупости попала в трудное положение, надо помочь, — пустила тебя к себе на квартиру. Родные отец с матерью отказались от тебя, а я приняла. Что, разве не так?

— Я ведь тебя не обвиняю, Гашия-апа, — возразила Карима. — Мне подозрителен этот Ахметшай. Из-за какой-нибудь его пакости мы с тобой можем оказаться виноватыми. Говори что хочешь, но я должна посмотреть своими глазами, что здесь такое. — И Карима начала развязывать бечевку, которой был перевязан сверток.

— Пусти, говорят! Ах ты проклятая душа!..

Бечевка, которой был завязан сверток, лопнула, и на пол посыпались серые бумажки.

В этот момент в дверь кто-то вошел.

— Что за крик у вас? На весь двор!

По голосу они узнали Санию.

— Что тут происходит? — спросила она. — Говорят, милиция приходила?

— Сания-апа! Погодите, не уходите! — сказала Карима. Она подбежала к двери и повернула выключатель. Зажглась лампочка.

Гашия торопливо собирала рассыпанные на полу бумажки.

Это были сторублевки. Среди них лежала пачка новеньких хлебных карточек…

В тот же день Ахметшай сбежал.

Год назад враг наступал на Москву, но, не добившись своего, вынужден был отступить и летом бросил все силы на юг. За этот год тяжелых кровопролитных боев на фронте была проделана большая работа по перестройке хозяйства на военный лад. Заводы стали выпускать значительно больше нужной для фронта техники. Однако результаты прошлогодних потерь еще сильно давали себя чувствовать. Преимущество в технике все еще было на стороне противника. Отсутствие второго фронта в Европе также было на руку гитлеровцам: они получили полную возможность бросить почти все свои силы на восток.

Наше положение на Южном фронте ухудшалось со дня на день. К концу лета враг дошел до Волги. В середине сентября жестокие бои шли уже на улицах Сталинграда.

Гитлер понимал, что если тяжелый путь, стоивший громадных потерь в живой силе и технике, не завершится взятием этого города, то операции, до сих пор считавшиеся победными, могут обернуться гибелью для Германии. Поэтому он требовал от своих генералов взять город во что бы то ни стало.

«Да, да, во что бы то ни стало! Каких бы потерь это ни стоило! Любой ценой! Сталинград должен быть взят!»

Так поставил вопрос Гитлер. Он не хотел успокаиваться, пока не сдавит в своем кулаке самую мощную артерию России — Волгу.

В то же время и наше командование издало твердый приказ:

— Какие бы жертвы ни потребовались — не отдавать врагу крепость на Волге!..

И там шло жестокое, не имевшее себе равных в истории сражение. На окраинах города, на улицах, в районах больших заводов день и ночь гремели бои.

Небо над Волгой многие месяцы было покрыто черными тучами дыма. Город с трех сторон был окружен. Самолеты со свастикой непрерывно сыпали сверху бомбы. А позади — Волга. Залитая нефтью, пылает вода. Когда на Волге появляются лодки или катер, вода бурно вздымается высокими фонтанами…

Наши герои вступили в рукопашную схватку со смертью. Они дрались, понимая, что на каждом вершке этого участка боев решается судьба страны.

«На том берегу Волги для нас нет земли!»

В те дни все думы были об одном. Каждый просыпался с мыслью: как дела на Волге? Работал день и ночь для этого города над Волгой. Засыпал с мыслью о нем.

Рифгат с Шакиром давно окончили училище, сели на танки и уже успели получить боевое крещение в жестоких боях на Изюм-Барвенковском направлении. Потом их бригаду направили в Саратов. Здесь бригада пополнилась машинами и людьми. Танкисты готовились к новым сражениям.

Рифгат с Шакиром все время держались вместе. Это было редким счастьем во фронтовых условиях. Все их товарищи по училищу давно разъехались по разным фронтам. А они и сегодня вместе. По-прежнему в одной бригаде. Оба лейтенанты. До сих пор оба были командирами взводов. Только здесь, в Саратове, Рифгата назначили командиром танковой роты. Кажется, это немного задело самолюбие Шакира. Он считал себя смелее и опытнее, чем Рифгат, да так оно и было на деле. Но командиру бригады, очевидно, понравилась большая дисциплинированность Рифгата. Он назначил командиром роты не лейтенанта Мухсинова, а его, лейтенанта Сабитова.

Наконец краткая передышка кончилась. Настала пора отправляться на фронт. Все чувствовали, что не сегодня-завтра будет приказ, и хоть старались казаться спокойными и даже беспечными, у каждого сердце ёкало при мысли о предстоящих боях.

Рифгат решил написать письма.

Был вечер. Уже клонилось к закату теплое сентябрьское солнце. Рифгат уединился в уголке двора, достал из планшета бумагу и принялся за письма. Но не успел написать первые строки, как возле него оказался Шакир.

— Опять пишешь? — спросил он беспечным тоном. — Миляуше?

— И Миляуше.

— От меня привета не посылай. Если будешь писать матери, тоже не упоминай моего имени.

— Почему? Сам напишешь?

— Нет, не буду писать.

Рифгат поднял на него взгляд.

— Напиши, Шакир. Не сегодня-завтра уедем на фронт. Неизвестно, что будет.

— Что там будет — мне все равно.

— Чудак ты, Шакир! Не хочешь писать Кариме — не пиши, пусть тебя забудет. Отца не любишь — тоже можешь не писать. А чем виновата мать? Надо все-таки считаться с материнским чувством.

— Оставь свои уговоры. По правде говоря, ты только раздражаешь меня.

— Что плохого я тебе сказал?

— Не думай, что я не замечаю, Рифгат. Вижу, чувствую: ты, конечно, убежден, что Шакир не вправе рассчитывать на любовь Миляуши. Дескать, только ты один достоин ее.

— Что? — Рифгат стал серьезным. — Дуэль?

— Насчет этого я все сказал тебе. Раз и навсегда. До конца войны не буду думать об этом. И не думаю. А ты все время пишешь ей письма, постоянно напоминаешь Миляуше о себе, о своей любви…

— А тебе кто запрещает? Почему ты не пишешь? Пиши!

— Не хочу писать. Чтобы сохранить между нами мир.

Шакир говорил об этом равнодушно, и это успокоило насторожившегося было Рифгата.

— Шакир, — сказал он, — я ведь никогда не говорил тебе: «Ты не имеешь права любить Миляушу», Дело не в том. По правде говоря, я не верю, чтобы ты действительно любил Миляушу.

Шакир в насмешливом тоне продолжал мысль Рифгата:

— «Потому что Шакир не думает о Миляуше», да? «Еще в училище он гулял с другими девушками. И в Саратове маху не дает… Одним словом, насчет женщин Шакир не теряется. Зачем ему мечтать о Миляуше?» Так?

— Хотя бы.

— Значит, если я вынужден есть консервы, по-твоему выходит, Шакир не любит пельмени?

Если бы Рифгат услышал такие рассуждения о любви от кого-нибудь другого, он, может быть, и рассердился бы. Но на Шакира он не рассердился, а только засмеялся.

— Пошляк ты, Шакир, как есть пошляк.

— Кто как понимает…

— Тут нечего сомневаться, — сказал Рифгат. — Если любишь, как можно не писать письма?

— А она мне пишет?

— А мне пишет?

— Раз так, зачем же ее баловать?

— Вот ведь ты какой, — сказал Рифгат. — Тебя злит, что нет писем от Миляуши. А меня это только тревожит. Потому что я люблю ее.

— Я тоже не переставал любить ее, — возразил Шакир. — Только я не пишу ей, как ты, заявления: умоляю любить меня.

— Заявления! — усмехнулся Рифгат. — Не преувеличивай.

— А к чему сводится смысл всех тех красивых слов, которые ты пишешь ей? Примерно вот к чему: «Баязитовой Миле. От командира танковой роты…» Хотя нет, сначала адрес, подробно: «Казанский государственный университет. Химфак. Студентке 1-го курса…»