Прошла всего-навсего неделя после отъезда Камиля, но очень-очень долгими показались Сании эти семь дней. Ей казалось, что Камиль где-то очень далеко, что он уже сражается с врагом под ревущим огнем днем и ночью.

Палатки из светло-серой холстины терялись на серебристом фоне березовых стволов как бы в туманной дымке.

За группой палаток, выстроенных в глубине леса, среди старых корявых берез стоит на вбитых в землю ножках длинный стол. На краешке стола примостился красноармеец в изрядно поношенной гимнастерке. Он пишет. Изредка слышен щебет какой-то птички в березовой листве. Поднимая пыль сапогами, меж палаток бродят группы солдат. Неподалеку солдаты чистят винтовки. Они тихо напевают песню. Где-то слышатся четкие голоса команды. Красноармеец за столом ничего этого не видит и не слышит, карандаш его быстро бегает по бумаге.

По извилистой тропке из лесной чащи выходит солдат. Обвисший живот его затянут слабо, обмотки неумело намотаны вокруг икр. Солдат идет к столу. Но сидящий за столом даже не поднял головы.

— Эй, Камиль! Как дела? Стихи сочиняешь?

Сидящий за столом действительно был Камиль. Он не уехал в дальние края, как это казалось Сании, а проходил подготовку в лагере, неподалеку от Казани.

«Ох уж мне этот Фуат! — подумал он. — Ходит тут…»

В эту минуту ему ни с кем не хотелось разговаривать. Но Фуат бесцеремонно уселся напротив.

— Ну что там пишешь?

Камиль понял, что от Фуата просто не отделаешься.

— Ага, это ты, — грубо сказал он, даже не глядя на земляка. — А я думаю: кто это ходит, портит воздух?

— Человек вообще на то и создан, чтобы портить воздух.

Камиль свернул бумаги и сунул в карман.

— Глупая, братец, философия! — сказал он, не повышая голоса. — Ты хотя бы свои пошлости высказывал не столь прямолинейно.

— Льщу себя надеждой поучиться у более умных людей.

Камиль как следует даже не расслышал последних слов Фуата. Оглядев его несобранную, нелепую фигуру, он только поморщился: и как его угораздило попасть в один лагерь с этим горе-солдатом?..

— Что же ты молчишь? — заговорил Фуат. — Видно, притомился на строевых занятиях? Недавно видел я, как ты, высунув язык, пёр на себе пулемет. Натерло горб?

— Это я уже слышал. Знаю, что и дальше скажешь.

— Ну-ка, скажи, если знаешь!

— «Это безобразие, — скажешь ты, — будучи учителем, да не простым учителем, а директором школы, человеком с высшим образованием, ходить в рядовых!» Не так ли?

— Разве это не правда?

— Продолжать? «Сам виноват, — хочешь ты мне сказать. — На твоем месте был бы другой, поумнее, он не только для себя, но и для Фуата, земляка и старого знакомого, нашел бы тепленькое местечко где-нибудь там, откуда не посылают на фронт. Чтобы работать поменьше, а щей погуще». Не так ли?

— Ну и что, если так? Каждый так думает.

— Ты не говори за других. Очень много берешь на себя!

— Ладно, до других мне нет дела. А мое положение плохое. Старшина начал грозить. Если человек хочет придраться, разве он не найдет повода?

— А чем он тебе грозит?

— «Добьюсь, говорит, пойдешь на фронт».

— Ну и что же?

— Нет, Камиль, я серьезно говорю. Ты поближе к командирам. Да еще коммунист. Что-нибудь сделай для меня. Ведь с тобой тут считаются…

Камиль не дал ему договорить.

— Знаешь что, — сказал он сурово, — если уж приходишь ко мне как к земляку, даже не заикайся больше об этом. Все!

Как бы желая показать, что он не удивляется такой твердости Камиля, Фуат качнул головой.

— Все, Камиль! — сказал он. — Сошлют так сошлют. Пропащая моя голова… Ну, какие известия от твоей женушки?

— Пока никаких.

— Вот-вот, разве это не безобразие? Живем под самой Казанью, а от семьи не можем вестей получить.

Эти слова задели Камиля. И то, что их сказал Фуат, еще больше его рассердило.

Когда они отчалили от пристани, Камиль был убежден, что едет прямо на фронт, где будут приглушены чувства, привязывавшие его к семье. Он убедил себя в том, что это обязательно случится, когда он окажется в суровой обстановке действующей армии. И чем скорее он попадет туда, тем лучше.

Но дело обернулось не так, как он предполагал — он оказался в одном из лагерей под Казанью, и в его душе осталась надежда что-нибудь узнать о Сании или повидать ее. А эта надежда, казалось ему, мешала полностью отдаться выполнению солдатского долга. Ведь кое-кто уже уехал на фронт, добровольно присоединившись к маршевому батальону. А он…

Конечно, их не зря держали в лагере. Их обучали науке сражаться и побеждать.

Небольшими подразделениями — ротами, взводами, отделениями — они учились держать оборону, ходить в атаку, действовать в бою гранатой и штыком. Учились стрелять из винтовки и пулемета.

Все это для Камиля было не ново. До войны он побывал на военных сборах, тогда ему казалось, что полученные знания были недостаточными. И когда началась война, считая себя человеком без военной подготовки, стал ходить на организованные Осоавиахимом военные занятия. На досуге изучал уставы, читал очерки, рисующие эпизоды войны, углублялся в особенности современной военной тактики.

А переживания, патриотические чувства?.. Камиль понимал, что не бояться смерти — это еще не все. Ведь коммунист не средневековый рыцарь, — если он идет на смерть, то не ради позы. Нет, если уж умираешь, то умирай подороже, чтобы за одного тебя заплатили жизнью тысячи врагов. Как кацитан Гастелло…

Камиль поставил перед собой задачу — изучить какой-нибудь вид оружия в совершенстве. Какое оружие выбрать? Над этим ему не пришлось долго ломать голову — еще во время сборов у него возник интерес к пулемету «максимка». Но когда оказался в лагере, понял, что изучаемые здесь предметы ему достаточно знакомы — в помощь командиру его даже назначили обучать стрельбе из пулемета отделение новобранцев. И он понял, что не так уж плохо подготовлен для боевых действий. Что ж, можно и на фронт…

— Ты прав, Фуат, — сказал Камиль серьезно. — Я решил наконец похлопотать о себе…

Фуат сразу оживился:

— Конечно! Я же говорил…

— Постой, я не досказал: сегодня я подаю рапорт с просьбой отправить меня на фронт с первым маршевым батальоном.

Фуат разинул рот.

— Буду требовать. А ты как хочешь, Фуат. Я тебе пробовал дать хорошие советы. Напоследок скажу: не думал, что ты такой трус. Двадцать четыре года мы жили в советских условиях, надо хоть немного быть советским патриотом. В тебе этого качества я не вижу…

Фуат смутился.

— Ты ошибаешься, — пробормотал он.

— Если ошибаюсь, буду рад. Запомни, Фуат: какие бы трудности мы сейчас ни переживали, война окончится нашей победой. Только так.

— А если выйдет не так?

— Буду бороться, чтобы вышло так.

В эту минуту из-за палатки выбежал молодой красноармеец и, увидев Камиля, высоким, пронзительным голосом крикнул:

— Ибрагимов, живо! К тебе пришли.

Камиль, не торопясь, пошел навстречу.

— Кто?

Солдат с озорным видом подмигнул Камилю:

— Пришла замечательная дивчина. Во!

— Кто такая?

— Не сказала. Говорит: «Придет — увидит».

— Где она?

— Там, на опушке леса. Там их целый базар.

Хотя Камиль старался казаться спокойным, сердце у него забилось. Его мало интересовало, кто приехал. Кто бы ни был, должен привезти известия о Сании, Это главное.

Красноармеец сказал правду: на опушке леса действительно было нечто похожее на базар. На вытоптанной, пыльной траве толпились пестро одетые женщины с узелками, с корзинками, с сумками. Некоторые из них ходили с вызванными солдатами по лесу, некоторые парами стояли под березами или сидели на траве в стороне от людей. А многие выжидательно смотрели на городок солдатских палаток; каждого солдата, идущего оттуда, встречали сотни глаз.