— Сержант! Ко мне!

Шакир вскинул голову. Увидев начальника, он не растерялся, скомандовал отделению «смирно», подбежал к полковнику, отдал честь.

— Товарищ полковник! Сержант Мухсинов явился!

— Вольно, — скомандовал полковник. — Что ищете?

Шакир не решился сказать про затвор.

— Котелок ищем, — ответил он, прямо глядя в суровые глаза полковника. — Потеряли котелок.

Полковник некоторое время молча, не отрывая взгляда, смотрел ему в глаза. Сержант выдержал этот взгляд.

— Идите, — сказал полковник и пошел своей дорогой.

Вернувшись к курсантам, Шакир весело подмигнул: дескать, вот как надо выкручиваться, не смотри, что полковник!

— Ищите лучше, черти!

Вскоре они нашли злосчастный затвор. Шакир считал, что гроза миновала. Однако полковник Ромашкин оказался не таким простаком, как он думал.

Ответ Шакира показался ему подозрительным: «Разве котелок так ищут? Котелок не иголка, — подумал он, — на ровном поле котелок за версту видно. Уж очень уверенно ответил сержант, даже глазом не моргнул. Неужели обманул?..»

Полковник увидел командира взвода Иванушкина, поджидавшего у ворот казармы возвращения отделения Мухсинова.

Лейтенант скомандовал взводу «смирно», подошел к полковнику и стал рапортовать, что второй взвод возвращается со стрелковых занятий. Полковник, не дожидаясь конца рапорта, скомандовал «вольно» и спросил:

— Что делают там ваши, что ищут?

— Курсант Сидоркин потерял затвор. Я послал искать.

— Затвор?

— Так точно, затвор.

Ни одна жилка не дрогнула на лице полковника. Он словно о чем-то задумался.

— Значит, затвор ищут?

— Так точно! — Лейтенант оглянулся и, будто желая успокоить полковника, добавил — Вон, кажется, и нашли уже, повернули сюда.

— Ладно, подождем.

Шакир заметил, что командир взвода машет ему рукой, и отдал команду перейти на бег. Через несколько минут отделение подошло к казарме. Увидев тут же полковника, Шакир опешил, его как жаром обдало от недоброго предчувствия.

Как положено по уставу, Шакир спросил разрешения поставить в строй свое отделение. Ему разрешили.

И тут вышел вперед полковник:

— Взвод, слушай мою команду!

Его чуть глуховатый, но всегда сильный голос заставил всех подтянуться:

— Ра-авняйсь!.. Смирно! На пле-е-ечо!

Полковник продолжал давать команду за командой.

Он повернул отделение Мухсинова ко всему взводу и задал вопрос:

— Сержант Мухсинов, вы нашли котелок?

Шакир догадался, что обман раскрыт. Конечно, полковник неспроста задал этот коварный вопрос. Что ответить? Ладно, семь бед — один ответ…

— Нашли, товарищ полковник.

— Сержант Мухсинов, а зачем вы обманули своего взводного командира лейтенанта Иванушкина?

— Товарищ полковник, я лейтенанта не обманывал.

— Обманули. Вы ему сказали: «Курсант Сидоркин потерял затвор». Но ведь вы потеряли котелок?

— Товарищ полковник!..

— Не перебивать! Обмануть командира — для солдата это большое преступление! Особенно для сержанта! Зачем вы обманули?

Шакир успел сообразить, почему полковник так поставил вопрос, и решил опередить его.

— Виноват, товарищ полковник, — проговорил он, низко опустив голову. — Моя вина еще больше: я солгал не лейтенанту, а вам.

Это признание было сделано раньше, чем ожидал полковник. «Разгадал, черт возьми», — подумал он. И все же нисколько не смягчился.

— Как вы посмели, сержант Мухсинов? — крикнул он. — Зачем понадобилось обманывать меня?

— Товарищ полковник, я не хотел вас расстраивать. Я знал, что затвор найдется. И решил не беспокоить вас из-за такой мелочи.

Голос полковника загремел:

— Вы продолжаете лгать, сержант! Не меня беспокоить боялись — за себя вы боялись. Вам понравилось, что я сегодня похвалил вас. И не захотелось сразу после этого получить замечание. Ведь так?

— Виноват.

Шакир не сказал больше ни слова. Полковник, заставив взвод стоять по команде «смирно», заговорил о том, от чего у него с первых дней войны болело сердце, — об обмане. Ведь, по его мнению, именно обман привел нас к неудачам в первые дни войны. Он подозревал, что кто-то из командования давал ложные информации о нашей боевой готовности, вследствие чего мы и не смогли отразить внезапное нападение хорошо подготовившегося врага. Сейчас возник повод поговорить на эту тему, и полковник говорил с жаром, горячо, почему ложь и очковтирательство особенно нетерпимы в армии.

— Потерять затвор винтовки — позор для бойца! — сказал он. — Какого геройства можно ждать от солдата, который потерял затвор и, значит, стал безоружным? И все-таки ложь — несравнимо худшее преступление…

В заключение полковник объявил:

— За ложь, за попытку обмануть командира приказываю: сержанта Мухсинова посадить на пять суток под арест.

Вечером, когда шла подготовка к предстоящему лыжному походу, с Рифгата потребовали сюенче[3]. Был во взводе парень — башкир Жомабай. Он любил получать сюенче. Пришло ли кому письмо, приехали ли родные, отдан ли приказ с благодарностью кому-то — первым приносил сообщение Жомабай. Он требовал сюенче даже в тех случаях, когда услышит что-нибудь хорошее в сообщениях Информбюро. Конечно, на подарки Жомабай не рассчитывал. Доставить радость товарищу — это было для него лучшим подарком.

Вот он влетел в физкультурный зал. Его черные под припухшими веками глаза сверкают, ноздри раздуваются.

— Сабитов! Где Сабитов?

Рифгат стоял тут же, нагнувшись, — он, подобрав лыжи по ноге, подтягивал крепления.

— Что такое, Жомабай? Сюенче тебе?

— Уже сказали? — огорчился Жомабай. Он готов был повернуться и уйти.

— Постой, Жомабай! — вскочил Рифгат. — Говори, говори!

— Не слышал? А что дашь на сюенче?

Рифгат повторил слова, которые обычно говорят детям, требующим сюенче:

— Возьмешь себе свое правое ухо. Ну, говори скорее!

— Тебе письмо!

— Вот спасибо! Где оно?

— У дневального.

Жомабай ушел. Рифгат управился с лыжами и помчался к дневальному.

Письмо было от Миляуши.

Рифгат с удовольствием осмотрел конверт. Отличный конверт из гладкой белой бумаги, довоенного производства конверт, наверно, остался от отца Миляуши.

Неровный, знакомый, дорогой для его сердца почерк. И печать ялантауская. Значит, она приехала из Казани к матери.

Чтобы не испортить конверт, Рифгат осторожно расклеил его.

А когда письмо было вынуто, он уже не замечал, что бумага, на которой оно написано, была такой же белой и лощеной, как и конвертная, — очевидно, тоже осталась от мирного времени. Глаза спешили скорее прочесть письмо.

«Рифгат, Шакир! Я пишу это письмо вам обоим…»

«Ты уж вечно такая, — рассердился про себя Рифгат. — Нам обоим! Как будто мы один человек».

И правда, писала ли Миляуша Рифгату или Шакиру, она всегда адресовала письмо обоим.

И на этот раз Миляуша посылала им большой привет, сообщала, что приехала погостить к матери, рассказала ялантауские новости.

«…В Ялантау теперь прибавилось народу, в каждом доме живет по две-три семьи. Кого ни возьми, все стали рабочими. Все работают на заводе, эвакуированном из Москвы (на каком именно заводе, писать нельзя, военная тайна). Там работают многие из девочек, окончивших с нами школу. А наши мальчики… о них я уже писала. Кстати, поскольку речь зашла о мальчиках, расскажу вам одну интересную историю. Вернее будет сказать — печальную историю.

Вы, наверное, помните девушку Кариму — она училась в девятом. Здоровая такая, еще любила бороться с мальчишками. Так вот, я встретилась с ней, — она тоже работает теперь на заводе. В десятом учиться не стала, — знаете, почему? У нее, бедняжки, очень печальное поло жение: собирается стать матерью. Почему называю ее бедняжкой? Не потому, что собирается стать матерью. Она… вы меня извините, не замужем. Я ее не осуждаю, она обманута. Сама она этого не говорит, но все же я поняла из ее недомолвок: ее обманули! Спросите, кто? Карима этого не говорит. Почему? Потому, что запретил говорить тот мерзавец, который скоро станет отцом ее ребенка. Разве он стал бы скрывать, если бы с самого начала не задумал обмануть? Вот ведь какие вы, мальчики! Почему я говорю «вы, мальчики»? Потому, что этот негодяй, который сам боится своей подлости, оказывается, один из окончивших с нами десятый класс. Вы меня извините, я, конечно, не думаю, что все мальчишки такие мерзавцы и подлецы. А этот подлец даже письма не напишет Кариме, даже не ответил, когда узнал, что Карима будет матерью… А положение Каримы плохое. И мать, говорит, выгнала… Не могла вам не написать, уж очень расстроила меня эта история.