В других комнатах жили посторонние. Гашия расспросила и о них. Соседи были неплохие люди и не отказались бы помочь деду Фахри, но, по их словам, старик был груб и резок, к нему даже не хочется заходить.

В тот раз Фахри встретил и ее неприязненно. Она тащилась в такую даль, чтобы проведать его, а он даже знать ее не хочет.

Гашия попыталась спросить о здоровье, а он сразу:

— Что надо? Кто ты такая? Зачем пришла?

Гашия напомнила старику, кто она, и достала гостинец, а он опять:

— Что это? Кто тебе велел? Откуда?

Гашия терпеливо объяснила:

— Я тебе принесла от себя пышек, дедушка. Ешь, а коли понравятся, еще принесу.

— Ладно, оставь.

Старик отвернулся.

О благодарности и речи не было.

И все-таки Гашия не обиделась: «Озлоблен, бедняга! Разве он понимает, что говорит? Ладно, бог его простит!»

Гашия пообещала еще как-нибудь принести ему гостинцев, но не торопилась, убедившись, что есть кому ухаживать за стариком. А потом, когда на западе наши начали наступление, Гашия совсем забыла про неблагодарного старика. Пришлось вспомнить теперь из-за этой купленной на базаре карточки… И как это пришло ей на язык его имя? Ладно, если жив еще… А если и жив, ведь этому старому дураку надо будет все объяснить. Впрочем, со старухой можно договориться. Дед Фахри, конечно, сам не ходит в магазин. А старухе хлеб пригодится.

Гашия добралась в нижнюю часть города. Вот и дом старика. Стены его почернели и углы поотбивались, но, построенный на кирпичном фундаменте-подвале, он с улицы выглядел целым и крепким. Только дощатые сени покосились и осели, задняя стенка отделилась от крыши. В образовавшуюся щель видны на чердаке старые ведра, обручи, пустые бутылки, банки из-под красок; торчат ножки поломанных стульев, заржавленные, помятые жестяные трубы.

Гашия заглянула в окна подвала. Три окна над самой землей чисто отмыты, снег перед ними отброшен. А вот угловое окно почти доверху завалено снегом, — это и есть окно деда Фахри. Гашия потянулась над высоким, по самую грудь, сугробом — пытаясь заглянуть в окно. Но стекла были белыми от инея.

Гашия подошла к воротам. Здесь снег плотно утоптан и выглажен до блеска полозьями саней.

«Видать, это следы работы Хайруллы-возчика», — подумала Гашия.

Во дворе Гашии попался навстречу сам Хайрулла[4], старый знакомый ее мужа. Повесив на руку хомут, он шел из сеней к сараю на другой стороне двора. Хайрулла все такой же, ничуть не изменился. Короткая полуседая бородка, а усы по-прежнему черные. Не старятся эти мужчины!..

— Здра-авствуй, Хаюрла-абый!

Хайрулла остановился как вкопанный.

— Ба-а, да это жена Муллазяна[5]! Это ты, Упрямая Гайша?

Прозвище «Упрямая Гайша» имело свою историю. Однажды, еще при жизни Мулладжана, Хайрулла попытался ухаживать за Гашией. «Жаль, досталась ты Муллазяну, — сказал он, — ну, да греха не будет, если поцелует тебя друг мужа». Он хотел обнять Гашию, но та была верной женой и наградила ухажера звонкой оплеухой. «Эко упрямая Гайша! — сказал тогда Хайрулла. — Если бы ты не была такой упрямой, и имя бы твое было не Гашия, а, как у людей, Гайша».

Не забыл, видно, старый проказник!

Гашия даже вспыхнула и по-девичьи кокетливо воскликнула:

— А ты, Хаюрла-абый, все такой же шутник! Ну как поживаешь? Жена жива, здорова?

— Постарела, совсем никуда не годна стала. Копейки не стоит.

— Отчего же? Ведь ты женился на молодой?

— Была молодая, да состарилась.

— Когда же ты постареешь?

Хайрулла чуть улыбнулся и уставился на Гашию черными глазами.

— Я вот гляжу на тебя: сама-то ты… После смерти Муллазяна ты помолодела.

— Где уж! Дочка с меня ростом.

— Вот как? Да, была у тебя малышка. Помню.

— И твой сын, наверное, уже вырос? Как он, жив-здоров?

— Парень получился что надо. Инженером стал мой Сайфулла. Да только вот ушел на войну.

— Не говори. Дай бог им всем вернуться живыми, здоровыми.

— Ну, а как ты попала сюда? Никогда тебя тут не видел.

— Пришла проведать дедушку Фахри. Стар ведь, бедняжка. Может, думаю, надо чем-нибудь помочь?

Хайрулла, бросив на Гашию косой взгляд, лукаво улыбнулся.

— Не ври! Думаешь, не знаю, зачем пришла? Догадываюсь. Но только зря ходишь. Думаешь, он тебе проговорится? Собственной жене не сказал, родной дочери не говорит. Разве ты не слыхала историю про два пальца?

Историю эту Гашия слышала еще при жизни мужа.

В годы войны между красными и белыми Фахруш, говорят, спрятал свои золотые и серебряные вещи и деньги, которых у него было немало. Он никому не говорил про это. Старший сын его служил у Колчака, убивал коммунистов и советских работников. Потом он отступил вместе с Колчаком в Сибирь. Увез с собой и жену. Зять и дочь Фахри уехали туда же. Только сам Фахри заболел тифом и отстал от них в дороге. Осталась с ним и его старуха. А сын с невесткой и зять с дочерью так и пропали где-то в Японии.

Потеряв своих детей, старуха, говорят, сказала однажды Фахри:

— Не знаешь, как обернется жизнь, времена теперь тяжелые. Может быть, скажешь, пока мы оба живы: где ты спрятал золото и серебро?

— Пока я в здравом рассудке, знай: никакого золота у меня нет! — ответил Фахри.

Когда старик заболел тифом и все думали, что вот-вот умрет, он стал прощаться со своей старухой. Та опять начала разговор:

— Очень плох ты, старик, вдруг отдашь богу душу. Скажи хоть теперь: где ты спрятал драгоценности?

Старик хотел что-то сказать. Но язык уже не слушался. Отчаявшись, он попытался что-то объяснить знаками, показал старухе два разведенных пальца. Старуха ничего не поняла. Когда старику стало лучше, она напомнила:

— Что ты хотел объяснить мне, когда показал два пальца?

— Хотел между двумя пальцами просунуть третий, да силы не хватило, — ответил будто бы ей Фахри.

Правда ли это или выдумка любителей пошутить, Гашия не знала. А все-таки говорят, что у старика Фахри где-то зарыт клад. На это и намекнул Хайрулла: дескать, Гашия хочет выманить у старика тайну, хочет завладеть его богатством. Вот ведь что выдумал!

— Эй, Хаюрла-абый, откуда пришли тебе в голову такие мысли?

— Ладно, ладно, знаем! Иди к нему, он очень плох. Говорю тебе: даже родная дочь потеряла всякую надежду.

— А эта, как ее, бывшая прислуга… Мукар-эби.

— Умерла! Скоро два месяца, как похоронили. В такие морозы задала нам хлопот старуха, дай бог ей место в раю. Говорю тебе, ты выбрала очень удачное время: у старика никого теперь нет. Только и приглядывает моя жена…

Хайрулла попрощался и направился к сараю.

«Не принюхивается ли он сам к золоту старика? — подумала Гашия, — А ведь, наверно, не зря болтают. Если есть золото, неужели не скажет? С собой же на тот свет не возьмет!..»

Гашия спустилась в темный подвал. Хоть у нее и были в кармане спички, она не стала их тратить, ощупью пошла в другой конец темного, холодного коридора. Нащупала одну дверь, другую. Наконец нашла третью, обитую старой рогожей, и, не стучась, открыла. В нос ударила духота. Гашия вошла внутрь, плотно закрыв за собой дверь. Здесь было теплее, чем в коридоре, и чуть-чуть светлее. Из темного угла она услышала стоны и скрип деревянной кровати.

— О-ох!.. Кто там?

Осторожно передвигая ноги, чтобы не споткнуться, Гашия направилась в угол, откуда донесся голос.

— Это я, Фахри-бабай. Пришла навестить.

— Ох-ох!.. Кто?

— Гашия я, Гашия! Та самая, жена Мулладжана…

— Что надо?

Глаза Гашии уже свыклись с темнотой. Она теперь ясно видела старика на грубо сколоченной кровати — он лежал, уткнувшись в старый, рваный тулуп. Нос заострился, глаза ввалились.

— Все хвораешь, Фахри-бабай? — сочувственно спросила она.

— Голова болит… сил нет!

Гашия поправила подушку больного, поплотнее укрыла его тулупом. Увидев недалеко от двери маленькую небеленую печь, приложила ладонь к ее шершавой стенке. Печка была холодная. Заглянула внутрь — в печке оказались дрова.