Губернаторов ушел, а Башкирцев стал рассказывать о том, как жили и что делали в годы войны в Ялантау. В разговоре он с большим уважением и теплотой упомянул имя Сании. А ведь главной целью моего приезда в Ялантау было познакомиться с женой Камиля. Я попросил рассказать о ней подробней. Башкирцев охарактеризовал ее с самой лучшей стороны.

— Теперь Ибрагимова стала у нас одним из незаменимых руководителей в советских органах, — закончил он и тут же сообщил Сании о моем приезде.

Строгое, открытое лицо Сании, освещенное каким-то сосредоточенным внутренним огнем, ее умный лучистый взгляд подкупили меня с первой встречи. Темно-синий костюм и свежеотглаженный белый воротничок очень шли к ее собранной фигуре.

Вначале, как мне показалось, она встретила меня холодновато. Почти не изменила тона и тогда, когда я сказал ей, кто я, и даже когда я напомнил, что видел на фронте Камиля (правда, после этого прошло немало времени). Она задала мне несколько вопросов о Камиле. А затем, как бы смягчившись, ответила и на мои вопросы. От нее я узнал, что Камиль теперь воюет на территории Германии, его перевели в политсостав.

Я спросил насчет Фарданы.

— Эта женщина оказалась удивительным человеком, — улыбнулась Сания. — Когда жила здесь, я считала ее легкомысленным мотыльком. А она уже награждена боевым орденом. Была ранена, — по счастью, рана легкая. Я боялась, что она не сумеет вести себя должным образом на фронте, что она как забыла Фуата, так забудет и Карпова. Но я ошиблась: она посылает в Ялантау, своему Василию, этому инженеру Карпову, такие горячие, замечательные письма.

Сообщив несколько важных сведений об интересовавших меня людях, Сания, однако, опять замкнулась. Ей, видимо, не хотелось говорить о себе, — на все мои вопросы отвечала скупо, неохотно. Я уже готов был уйти, потеряв надежду вызвать ее на откровенный разговор. То тут неожиданный случай помог выяснить ряд новых обстоятельств, до этого мне неизвестных.

Пока я колебался, задавать ли еще вопросы или уйти, в приемной послышались женские тревожные голоса и дверь без предварительного стука открылась.

В кабинет вбежала женщина, она была без платка и в пальто нараспашку. В руках она держала посылку, упакованную в мешковину. Меня поразил дикий, отчаянный взгляд женщины.

Сания вскочила в испуге.

— Гульниса-апа! Что с тобой стряслось?

— Вот, Сания! — Женщина положила мешок на стол Сании.

— Что такое, Гульниса-апа?

— Газиз…

Гульниса не могла больше вымолвить ни слова, Рыдания душили ее.

— Что случилось с Газизом-абый?

— Вот! — Гульниса протянула Сании измятую бумажку. — Прислали вещи… одежду… Умер Газиз!

Сания взяла бумажку, и лицо ее побелело.

— Да, тут написано: «Одежда и личные вещи Газиза Баязитова…» Как это понять? Ведь извещения о его смерти не было!..

А Гульниса все плакала, потом взялась за лежащую на столе посылку. Вынула полотенце с вышитыми красными концами…

— Вот ведь… сама дала ему это полотенце на дорогу…

Она опять запустила руку в мешок и вытащила дорожный несессер в кожаном футляре.

— И это из дома…

Гульниса зарыдала еще безудержнее.

Сания сдвинула брови.

— Подожди, Гульниса-апа, — сказала она, — надо еще проверить. Может, дело обостоит совсем не так, как ты думаешь…

Словно желая найти что-то утешительное, она сунула руку в мешок и вытащила зеленую гимнастерку с майорскими погонами. В гимнастерке было что-то завернуто. Сания развернула ее и вдруг болезненно вскрикнула, прижав ладони к вискам. Губы ее дрожали.

— Это он!

Внутри гимнастерки лежал красивый пуховый шарф, В чем дело? Я взял его посмотреть. Отличный пуховый шарф, такой мягкий и нежный! Я развернул его. Концы шарфа окаймлены белым пухом, на одном из них искусной рукой сделана вышивка.

— Это он! — повторяла Сания.

Она вырвала из моих рук шарф, уткнулась в него лицом, и плечи ее затряслись.

Я не мог понять, что повергло в такое горе обеих женщин.

Сания подняла мокрое от слез лицо и притянула к себе Гульнису:

— Прости меня! Прости меня!..

В тот день мне так и не удалось поговорить с Санией. Но позднее Сания рассказала мне историю пухового шарфа. В связи с этой грустной историей я многое узнал о Баязитове и его жене Гульнисе, познакомился с Мухсиновым и Джамилей. Сания любовно рассказала мне о молодежи, о своих учениках — Миляуше, Кариме, Шакире, Рифгате.

Миляуша учится уже на четвертом курсе геофака. Каждое лето выезжает в экспедицию с Табанаковым. Скоро собираются сыграть свадьбу.

О Рифгате я получил печальное известие. В сорок третьем году, во время исторических боев па Курской дуге, он был тяжело ранен, ему ампутировали ногу.

— Если хотите, вы можете повидать его, — предложила Сания. — Он теперь в Казани, поступил в юридический институт.

А Шакир, оказывается, как и прежде, никому не пишет. Родители даже не знают, жив ли он.

Однажды вечером я побывал у Каримы. Она тоже ничего не знала о судьбе Шакира. Карима по-прежнему работает на заводе точных механизмов. И все ждет Шакира. Мы говорили с ней в присутствии Гульсум-апа. Не потому ли она больше вспоминала Рифгата? В глубине души у меня даже зародилось сомнение: не занял ли главное место в сердце этой милой женщины Рифгат?

Вернувшись в Казань, я навестил Рифгата.

Веселого, жизнерадостного парня, как мне показалось, не смущало, что он остался без ноги и вынужден ходить на костылях.

Он даже пошутил по этому поводу:

— На меня, видно, пало проклятие товарищей. В училище в походах я всегда ходил направляющим. А ноги у меня длинные. Непоспевающие ворчали: «Эх, укоротить бы ему ноги…» Так и вышло. Собирался я стать военным. Впрочем, это было временным увлечением. Не все ли равно, какая работа! Может, в прокуроры выйду…

Мы зашли в Ленинский сад и долго беседовали. Меня интересовала фигура Шакира. Рифгат обрисовал своего друга так живо, что мне захотелось повидать его самого. Я сказал об этом Рифгату и попросил, если он узнает что-нибудь о Шакире, сразу сообщить мне.

Как-то он позвонил мне и сказал, что получил письмо из Ялантау. Оказывается, из военкомата пришло извещение: капитан Шакир Мухсинов погиб на территории Германии…

Окончилась война. Я снова приехал в Ялантау повидать моих героев. Здесь я встретился с Камилем. Мужественный воин, он снова вернулся к своему любимому делу — стал директором школы. Мы встретились как старые друзья. В ближайший выходной день меня пригласили поехать на другой берег Камы.

День был чудесный. Небо ясное, без единого облака. Хотя была уже середина августа, солнце пекло по-летнему, и берег Камы был полон отдыхающих.

Мы шли по горячему песку вдоль прибрежных зарослей тальника. Рядом со мной — Камиль с сеткой в руках, полной разных свертков. На нем белая рубашка с короткими рукавами, на голове соломенная шляпа. Ему трудно шагать под палящими лучами солнца, рубашка на спине взмокла от пота. Однако он по-детски радуется хорошему дню. Окидывая взглядом ширь реки, хмурится и вздыхает.

— Эх! Довелось-таки увидеть эту красоту! Дожили до счастливых дней!

Чувства переполняют его, он даже декламирует стихи:

Я пошутил:

— Где тут березки? И заросли тальника никак не назовешь лесами. И камышей ваших не вижу.

Но Камиль ответил всерьез:

— Мне в этом стихотворении нравятся слова «нет нигде…». И правда, где только я не побывал — нигде на свете нет такой милой природы! Такой реки, такого песка… А если хотите, отсюда и лес недалеко и березки…

Я, конечно, понял Камиля: это была его родина.