Вот дочь Сании уже насосалась. И мать, вглядываясь в сморщенное ее личико, приговаривала:
— Наелась, доченька? Ну, скажи «агу»! Эх, серьезная, как бюрократ! Хоть бы улыбнулась маме. Не идет тебе серьезность.»
И Зубарджат кончила кормить своего ребенка.
— Ну, хватит! Все! — оторвала она его от груди. — Что пищишь? Небось мокрый уже! Тут разве умеют ухаживать за ребенком как следует!
И, распеленав, начала его ощупывать. В это время появилась в дверях няня.
— Ведь говорили же вам, тетя, что не разрешается развертывать! — сказала она сердито.
— Ну, а что такое, ежели распеленала? Мой ведь.
— Давай сюда, давай! — отобрала няня ребенка и, хорошенько запеленав, отдала Зубарджат. — Пока он у нас здесь, ты уж за него не беспокойся, тетя.
— Ну-ну, ладно! — сказала Зубарджат. — Знай, что я такая тетя, которая вырастила уже десятерых. И все десять — как спелые яблоки. Вырастет и одиннадцатый.
—. Не хвались, — усмехнулась няня. — Через наши руки прошли и такие, которые, вырастив двенадцать детей, пришли с тринадцатым.
Все же она с уважением оглядела женщину, родившую своего одиннадцатого ребенка. И, как бы говоря от его имени, благодушно прошепелявила: «Ладно, мамуся, не ругай нас, мы ушли». И унесла малыша.
Сания с Фанией восхищенно смотрели на Зубарджат.
— А старшему вашему сколько, Зубарджат-апа? — спросила Сания.
Зубарджат не успела ответить. Выглянув в окно, она принялась кого-то беззлобно ругать:
— Тебя тут еще не хватало, черта бородатого!
Человек, появившийся из кустов под окном, ответил с широкой улыбкой:
— А, вот ты, оказывается, где! Узнал по голосу, как начала ругаться. Ну как себя чувствуешь? Жива, здорова?
— Разве нет детей, чего сам явился? В колхозе рук не хватает, а ты шляешься тут.
— Ну-ну, хватит! Покажи-ка сына-то!
— Как бы не так! Сейчас только унесли.
— Эхма, думал — увижу… Здоровый, хорошо сосет?
— Вон ее попроси, — кивнула Зубарджат на няню, вернувшуюся обратно, — может, принесет и покажет. Слушай-ка, миленькая, — сказала Зубарджат, подлаживаясь к ней, — вон отец за окном стоит, хочет посмотреть сына. Может, принесешь?
— Отец? Ой, ведь не разрешается! — сказала няня испуганно. — Как вы прошли?
Человек за окном улыбнулся.
— Раз уж сумел пройти, покажите сына, красавица моя. Вот и гостинец принес вам. На-ка, Зубарджат, прими.
— Нет, нет! Нельзя ничего передавать через окно. Только через двери, через дежурного. А сами… спрячьтесь, чтобы никто не видел.
— Нету меня! — Человек за окном с готовностью опустился наземь.
Няня торопливо вышла и вскоре вернулась с ребенком на руках.
— Ну, посмотрите на него. Точь-в-точь отец. Вылитый!
За окном послышался счастливый смех.
13
Матерям недолго давали утешаться детьми: по одному няня их унесла. И отец за окном, довольный тем, что повидал жену и сына да вдобавок ухитрился передать гостинец через окно, удалился.
— Смотри, Зариф, больше не ходи! Пусть Карима придет. Или пусть лучше придет Фагима! — кричала ему вдогонку Зубарджат.
И тут же, словно ничего и не было, продолжала прерванный разговор:
— Старшему двадцать пять, сейчас он на фронте. Бригадиром был…
— О ком вы говорите, Зубарджат-апа? — не поняла Сания.
— Вы же спросили: «Старшему сколько лет?» И второй уже в армии. Тот учился на скотного доктора.
— Все десять живы, Зубарджат-апа?
— Живы. Одна из дочерей учительница. Другая — бригадир в колхозе. Остальные ходят в школу.
— Где учатся?
— Одна — здесь, в этом году окончила девятый.
— Девятый? Как зовут?
— Карима Хуснуллина.
— Карима? Это моя ученица.
— Неужто? — воскликнула Зубарджат, просветлев лицом. — Эх, а я и не знала… Так Сания-апа — это и есть ты?
— Хорошая она девушка, Карима.
— Очень старательная. Только уж очень смирная. В эти дни, примечаю, она что-то скисла у меня. Видно, какой-нибудь приглянувшийся парень уехал на фронт. Ведь какая была веселая девчонка!
— С чего бы? Я ничего такого за ней не замечала…
— Всегда с любовью говорит о школе, Так, выходит, Камиль твой муж? Хорошо знаю его. Когда приходил провести собрание, никто у нас дома не оставался. Очень уж хорошо объясняет все. Вернулся бы только живым-здоровым…
Зубарджат оказалась неуемно словоохотливой собеседницей. Она забрасывала вопросами, не давала Сании раскрыть рта.
— Во всем районе, поди, нет человека, который не знал бы твоего Камиля. И такого человека берут на войну! Был бы только здоровым… У самой-то больше никого нет? И матери нет? Сказывала ты — сынок есть, он у кого же остался? Может, некому и покушать принести? Кабы об этом пораньше знать, наказала бы я нашему отцу, велела бы кому-нибудь прийти. Такому человеку, как ты, одной тут лежать разве хорошо?
— Я уж не такая одинокая, — сказала Сания, — есть у меня хорошие соседи и близкие знакомые, они будут навещать. Сегодня я сама не велела ходить. Зачем зря беспокоить людей? Ведь тут и так…
Но Сании не дали закончить фразу — вошла няня с сетчатой сумкой, полной бумажных свертков.
— Разве забудут свою Санию-апа? — сказала она, торжественно ставя на столик банку с цветами. — Это тебе, Сания, Принесли ученики. Целым табуном пришли.
Няня повесила сетчатую сумку на угол кровати.
— Тут и записка тебе есть.
— Ох и милые же вы, дети! — сказала Зубарджат, вытирая слезы умиления. — По-умному сделали. Почитай-ка, что они тебе написали?
Сания не могла прочесть вслух письмо; она и сама разволновалась.
— Возьми-ка, Фания.
— «Уважаемая Сания-апа, — начала читать Фания. — Посылаем вам пламенный привет наших сердец. Желаем, чтобы вы были живы и здоровы. И поздравляем вас с только что явившейся на свет малюсенькой дочкой. Вы будьте за нас спокойны, дорогая Сания-апа, мы, ученики девятых и десятых классов, всегда с вами…»
На этом месте пришлось прервать чтение — на пустующую четвертую кровать привели новую пациентку. Это была женщина с мертвенно-исхудалым лицом. На ней был халат когда-то зеленого цвета, но после многократных стирок совсем побелевший. Такого же безжизненного цвета было лицо женщины.
Это не было похоже на обычную, спокойную слабость освободившейся от ребенка роженицы. В голубых глазах женщины светилось глубокое горе.
У всех в палате, естественно, зародилось желание узнать, в чем горе этой женщины. Но никто не осмеливался задать ей такой вопрос. Жалость мешала задать его. Казалось, что женщина не в силах даже вымолвить слово.
Наконец молчание нарушила Зубарджат.
— Очень уж, видно, положение твое тяжелое, бедняжка? — осторожно сказала она.
К удивлению всех, голос у новоприбывшей оказался довольно твердым.
— Я не понимаю по-вашему, — заговорила она на русском языке. — Вероятно, вы хотите узнать, кто я такая…
И, не ожидая нового вопроса, начала рассказывать свою историю:
— Детей мы раньше проводили… Эшелон с детьми разбомбил, проклятый. Двое моих детей там погибли… Уж думала — как бы сохранить этого… И эта надежда оборвалась. До срока родился. Родился мертвенький. Столько раз пришлось быть под бомбежками! Я ведь из-за них, из-за детей, не ушла партизанить с мужем… Теперь совсем одинокой осталась… Ужасно одинокой!..
Женщины молчали, подавленные этим рассказом.
— А вы старайтесь не думать так, — горячо сказала Сания наконец. — Среди нас вы не будете одинокой, как вас… простите, не знаю вашего имени-отчества.
— Ольга Дмитриевна.
— Да, Ольга Дмитриевна, среди нас вы не будете одинокой. Мы с вами.
В запавших глазах женщины сверкнули слезинки…
— Спасибо вам! Спасибо, дорогие мои женщины!
…Сколько раз в тяжкие минуты вот так утешали друг друга матери, сестры и жены, повторяя: «Нет, вы не одиноки… Нет, мы не одиноки…» И тем не менее страх за близких, боязнь, что дети с рождения останутся сиротами, как тяжелый и холодный свинец, постоянно давили сердце.