— Думал о всяком, вспомнилось, — пространно ответил он. — Я тогда сидел в пустоте и темноте и думал, нафига мне такая жизнь? За неё, что ли, бороться? Потом мне смастерили оболочку из того, что было под рукой… Судьба, знаешь ли, любит пошутить, и иной раз её шутка в том, чтобы пустить человека на новый круг. В моём случае – опять через пустоту и темноту в новое тело от мастера на все руки… Да, Васи не хватает, хороший мужик… Виделись только вчера, а такое ощущение, что вечность прошла…
— Ты давно работаешь на этих экспериментаторов? — прервала его Вера.
— Давненько, — протянул старик. — С эмиссарами я не встречался, но со службистами общался регулярно. Сами же понимаете, иногда нужно провезти груз туда или сюда, не привлекая особого внимания… Что для этого может быть лучше корабля без флага?
— Что ты делал там, на Кенгено, и почему забрал меня? — спросила я. — Когда Тонио выморозил планету.
— Кто выморозил? — переспросил старик.
Я поняла, что сболтнула лишнего и молча сделала вид, что ничего не произошло.
— В общем, на Кенгено я был по кое-какому делу, — сообщил дядя Ваня. — Ждал очереди на взлёт. Меня поставили последним, после всех пассажирских лайнеров… Дело с тобой никак не связано, если что. С Кенгено я еле ноги унёс, прихватив случайно найденную девчонку с обморожением… А вот на Каптейн, в интернат я полетел не случайно.
— И зачем же ты туда полетел? — поинтересовалась я.
Преодолев пригорок, я вышла к берегу, на склоне которого скособоченно застыла металлическая туша «Виатора».
Дядя Ваня продолжал:
— Я тебя в интернате оставил, и в тот же день из этого самого интерната забрал шестерых детишек на усыновление. Кое-кто на Земле решил кого-то из этих несчастных взять на поруки, вытащить из лап войны… А Комендатура разве отдаст? Вцепилась мёртвой хваткой… Но, как ты сама понимаешь, деньги решают всё, и директор Травиани получил за детей солидную сумму денег… С такими деньгами можно было работу бросить и всю оставшуюся жизнь бездельничать… Лиз, ты здесь?
— Да, я слушаю.
«Виатор» нависал надо мной. Спустившись по склону, я нажала на кнопку в железном боку машины, и из паза выдвинулся лестничный трап.
— Вот как сейчас помню, — говорил старик. — Надюша отрывается от земли. А ребята, малышня пятилетняя, облепляют меня, и один из них, самый росленький, спрашивает: «Дядя Ваня, а ты можешь остальных забрать?» Не ответил я ему, и даже себе на этот вопрос не ответил, не смог. Но ведь мог тебя скинуть не там, а на Земле… Так, глядишь, эти живодёры тебя и в оборот не взяли бы… Однако, какое мне было дело до незнакомой девчонки, за которую не уплачено? Вытащил с Кенгено, и на том пусть будет благодарна… За тебя просто некому было заплатить. А уж потом, спустя годы, когда я тебя увидел, понял, кого меня попросили переправить с Пироса обратно на Кенгено…
Камера со свистом наполнялась воздухом. А я стояла, не зная, что сказать этому человеку. Вернее, тому, что от него осталось.
— И ты столько лет это скрывал, глядя мне в глаза чуть ли не каждый день? — спросила я.
Переговорник виновато молчал, а мне вдруг захотелось уйти.
Я, пожалуй, даже баллон с воздухом не стану менять. Пусть вместо дней у меня останется всего лишь час, но я проведу его наедине со временем и со своей судьбой. Без этих говорящих голов, среди которых я уже переставала чувствовать себя человеком. Мне оставалось лишь выкинуть оставшиеся человеческие конструкты, преодолев самый главный из них – страх смерти.
Вспомнив о плеере, который мне отдала Софи, я достала миниатюрные «капли» и сунула их в уши. Услышав лёгкие звуки фортепиано, я мысленно поблагодарила свою бывшую подругу за этот неожиданно приятный подарок и вновь надела шлем. Затем хлопнула по кнопке откачки воздуха, накинула на плечо рюкзак с артефактом и стала ждать.
— Лиз, ты куда это? — сквозь умиротворяющую музыку спросил дядя Ваня.
— Прогуляюсь, — буркнула я и вышла через открывшийся шлюз под вечные туманности, мерцающие в недостижимой вышине.
Я поднялась на берег и пошла вдоль него вперёд, к холмистой гряде. А впереди из-за тёмной линии горизонта, оттеняя неровные изгибы пригорков, в небо вздымались исполинские гибкие стебли, почти достигая далёких каменных глыб, плывущих по небу, словно облака. Стебли были подсвечены снизу синеватым свечением, гипнотизируя мерными покачиваниями. Низкий гул шёл оттуда, издалека, и я ускорила шаг. Нужно было взобраться на пригорок и посмотреть, что это там такое.
— Ничего себе, — донёсся выдох из динамика.
Вода справа, которую я приняла за озеро, вильнула вбок, за каменистый выступ, и за ним показалась ровная оранжево-изумрудная полоса, но я не отрывала глаз от стеблей, которые постепенно становились всё прозрачнее. Мне казалось, если я отведу взгляд, они тут же пропадут.
— Куда ты собралась? У тебя воздуха…
— Просто заткнись, — попросила я, ускоряя шаг.
— Ты чего это? Ты… Раньше со мной никогда так не разговаривала.
Вьющиеся исполинские конструкции таяли за облаком дымки над водой, а я преодолевала подъём. Последние метры по крутому склону я взбиралась на четвереньках, и когда достигла гряды, один из стеблей осторожно коснулся проплывавшего над ним камня, окутал его полукольцом и медленно двинулся вниз, к ровной медно-зеленоватой линии, расчертившей мир впереди.
— Я просто попросила тебя помолчать, — раздражённо сказала я старику. — Ты спросишь – почему? И я отвечу – потому что устала от вас.
— От кого?
— От вас всех. От людей. Я сыта вами всеми по горло, — призналась я. — Только сейчас я поняла, как же мне хотелось от всех вас отдохнуть.
— И ты опять бежишь? Убегала всю жизнь от всего и вся, а теперь вот убегаешь уже от меня?
— Я больше не бегу. Я ухожу.
— Но мы же… — бормотал старик. — Я ведь…
— Понимаешь… Я насмотрелась на людей. На то, как они обращаются друг с другом, как пытаются сожрать – ровно также, как тот скат несколько часов назад сожрал птицу. Но разница между тем, что люди привыкли называть разумным и неразумным существом лишь в том, что так называемое «разумное» убивает не только для пропитания, но и для изощрённого удовольствия…
Остановившись на берегу, я всматривалась в стебли, которые один за другим аккуратно и даже нежно сгребли по крошечному валуну и медленно укорачивались, спускаясь к горизонту. А затем села, скрестив ноги, на мягкий бурый ковёр почвы.
— Очередной приступ человеконенавистничества, — проскрежетал дядя Ваня. — Я часто слышал от тебя такое. А порой и видел, как ты сама это делаешь – убиваешь ради своей ненависти.
— Я отнюдь не ненавижу людей, — устало улыбнулась я. — Редкий из них, получив какую-то возможность, не использует её ради наживы, но есть и справедливые. Редкий из тех, кто придерживается общественных норм, не подумает вслед ближнему гадость, но есть и те, кто хотя бы укоряет себя за это… Но знаешь, что самое смешное?
— Что?
— Даже если кто-то из вас, людей, желает мне добра, всё получается ровно наоборот.
— По-моему, ты перекладываешь с больной головы на здоровую.
— Теперь я помню почти всё. Всех людей, которых видела, всех нелюдей. Я не помню последние полгода, но всё, что было раньше – помню прекрасно. Знаю, что делала сама… Я старалась быть справедливой. Иногда это было мучительно, а порой приносило удовольствие, но я никогда не была равнодушной к другим… И я помню, как ты, дядя Ваня, был добр ко мне – а в итоге оказался таким же, как и они. Жадным до наживы.
— Но это же ты с горящими глазами погналась за теми тридцатью миллиардами!
— Можно подумать, ты был против, — бросила я. — Пусть даже так. Я погналась за одними бумажками, ты – за другими… Плевать. Сожаление, страх, обида… Всё это – человеческие конструкты… И знаешь, что? Я вас всех прощаю. Всех до единого. И отправляйтесь в задницу в темпе вальса.
Щелчком тумблера на запястье я выключила микрофон.
Мне больше некуда и незачем возвращаться. Теперь я потеряна для всех, а значит – свободна. А ещё я знаю, что этот чёрный шар, этого Тонио, когда-то создала сама. В другом времени, в другом теле, случилось то, что можно назвать привычным обозначением для непривычного явления – «реинкарнация». Механизм этого события сейчас был почти непостижим, но я готова было это принять. Мало ли, в конце концов, непостижимого в этой Вселенной?
