От той картины, что нарисовал Волков, мне становится не по себе. Ольга понимает мое состояние и пытается меня отвлечь.

— Андрей, можно мне твой самолет посмотреть?

— Да ты на него уже полчаса смотришь.

— Я имею в виду поближе.

— Пожалуйста.

Ольга обходит вокруг “Яка”.

— Красивый он у тебя. Изящный.

Она гладит машину по остывающему капоту и плоскостям.

— А дырки зачем? — показывает она на пробоины.

— Это для вентиляции, — с самым серьезным видом отвечает Иван, который в это время заправляет в магазин ленту со снарядами. — Хотите, Ольга Ивановна, в кабине посидеть? Вы на старшего лейтенанта не оглядывайтесь. Это в воздухе машина его, а на земле — моя. Давайте руку.

Ольга забирается на плоскость и считает звездочки.

— Ого! А это что за корона?

— Это — “Нибелунг”, эсэсовский ас. Я ему сейчас, за сегодняшний, еще одну звездочку нарисую.

Иван устраивает Ольгу в кабине и закрывает фонарь.

— Вань, ты дырки успеешь залатать?

— Не так уж их и много, командор. На час работы. Здесь-то я залатаю, только ты их в других местах не получай.

— Накаркаешь — башку сорву. А то, может, помочь дырки латать?

Иван кивает в сторону Ольги и бормочет вполголоса какие-то непристойности про мои извращения. Он открывает фонарь и помогает Ольге выбраться из кабины и спуститься на землю.

— Здорово! — говорит она. — Все на месте, все под руками, как у нас в операционной.

— Да ты хоть что-то там поняла?

— Андрюша, ты забываешь, что я — дочь летчика. Только я на твоем самолете все равно бы не полетела.

— Почему?

— Страшно. Он такой маленький, тоненький, его любая пуля насквозь пробьет. Мотор такой большой и ревет так громко, трясется, наверное, чуть ли не у тебя на коленях. Ну, и сидеть слишком жестко.

Я смеюсь.

— Так мы же на парашютах сидим.

— А! А я думала, прямо так. За два часа мозоли кровавые на заднице заработаешь.

Из штаба возвращается Волков.

— Готовность к четырнадцати часам. Будем сопровождать “пешек”. Баранову и Мидодашвили через час вылет на разведку.

Оля спрашивает меня тихонько:

— Это что значит?

— Это значит, что до половины второго я свободен.

— Пойдем. Я тут, когда сюда шла, хорошее место разведала.

Место оказалось лесной поляной в двухстах метрах от стоянок. На краю поляны стоит копна сена, а в лесу ласково журчит ручей…

Мы лежим на мягком сене, глядя в голубое небо с редкими облаками. Стрекочут кузнечики, щебечут птицы и журчит ручей. Можно подумать, что нет никакой войны и лежит в копне сена беззаботная влюбленная парочка, вполне довольная жизнью.

Только резкий запах авиационного бензина, которым благоухает мой комбинезон, иногда прорывается сквозь аромат сена и напоминает о суровой действительности.

Но Оля не замечает этого или не обращает внимания. Она смотрит в небо, и мысли ее где-то далеко-далеко. Внезапно с северо-запада доносится гул авиационных моторов. Оля вздрагивает и напрягается.

— Это наши, — успокаиваю я и прислушиваюсь. — “Колышки” на работу пошли.

И точно, через пару минут низко над нами проходят три девятки штурмовиков. Оля провожает их странным взглядом затравленного зверька.

— А почему — “колышки”? — спрашивает она.

— Это штурмовики “Ил-2” из дивизии, которой командует Иван Тимофеевич.

— Он тоже здесь?

— Немного подальше, в Гродзянке.

Оля замолкает, а я, вспомнив ее испуг при звуке моторов, спрашиваю:

— Досталось вам при отступлении?

Оля прячет лицо на моей груди и разражается плачем. Немного успокоившись, она рассказывает:

—Я не представляла, что это может быть так страшно, когда над головой постоянно гудят самолеты. Чужие самолеты, с крестами на крыльях. Весь день бомбы, пули, снаряды… Мы едем, а они гоняются за каждой машиной. Вся дорога до Бобруйска — это сплошной гул моторов, вой бомб и свист пуль. Вдоль дороги — сгоревшие машины и убитые, много убитых. Хоронить некому и некогда. Прыгаешь в кювет и падаешь на мертвое тело. Я всю дорогу тряслась и ревела как маленькая. Успокаивалась только со скальпелем в руке, у операционного стола.

А однажды я и у стола не могла успокоиться. В этот день мы увидели наш самолет. Это был такой же точно, как твой. Я еще в Москве его запомнила. Только у него не было молний и головы лося. Но я не знала, что у вас такие рисунки, и мне показалось, что это именно ты прилетел ко мне на помощь, и обрадовалась. Даже закричала: “Дай им, Андрей! Дай как следует!” И он дал. Но он был один, а их — пять. Одного он сбил, другого поджег, и тот улетел. Но остальные трое буквально растерзали его. Он упал в ста метрах от дороги. Мы не могли даже подойти к нему, так жарко он горел…

Оля прерывает рассказ и осыпает меня поцелуями, приговаривая сквозь слезы:

— Понимаешь… я думала, что… что это — ты… ты там горишь… у меня до сих пор… тот костер… когда я получила… твое письмо… я как снова родилась…

Я успокаиваю Олю, как могу: шепчу ей что-то на ухо, глажу плечи, грудь, покрываю ее шею поцелуями. Она успокаивается, только когда я начинаю проделывать все это активнее. Тогда она сама крепко обнимает меня, и мы снова отдаемся во власть любви.

Когда мы, отдыхая, лежим обнявшись, Оля шепотом продолжает рассказывать:

— В тот день я ревела, как никогда в жизни. Я не могла заставить себя успокоиться даже тогда, когда ночью, в каком-то поселке, мы развернули палатки и стали оперировать раненых. Дрожь в руках уняла, а слезы — нет. Представляешь, стою за столом, а слезы капают. Костя увидел это и наорал на меня: “Истеричка! Иди, вылакай миску валерьянки и не смей в таком состоянии к столу подходить! Слезы в операционное поле роняешь. Ты же человека разрезала, а не куклу!”

— Этот ваш Гучкин, наверное, зануда и бурбон?

— Вот неправда! — Оля даже привстает. — Костя — очень добрый человек и хороший товарищ. Это он только вид строгий на себя напускает. Знаешь, неделю назад я измоталась настолько, что чуть не отключилась во время операции. Ноги подкосились, перед глазами все поплыло. Как он успел заметить и подскочить ко мне? Он подхватил меня, унес в ординаторскую, напоил чаем и укрыл шинелью. А сам доделал все то, что у меня оставалось. Утром он где-то раздобыл кофе и заставил меня выпить две кружки. Потом откуда-то притащил курицу, сам ее сварил и скормил мне. А на самого смотреть страшно: худой стал как палка, глаза ввалились, нос, что у Буратино. Знаешь, он всегда бреется сидя. Однажды он заснул, выбрив только правую щеку. Так он до сих пор не знает, что это я добрила его до конца, уже спящего. А знаешь, какой он замечательный хирург! Про таких говорят: “От бога!”

— Ну, про тебя мне в госпитале тоже много хорошего наговорили.

— Куда мне до него! Костя такие чудеса творит!

—Хватит расхваливать своего Костю, а то я приревную.

— Ревнуешь — значит, любишь. А ты не ревнуй, а лучше приласкай меня.

Оля ловит мои руки и кладет одну на грудь, другую между бедер, закрывает глаза и целует меня в губы долгим страстным поцелуем.

Когда мы окончательно успокаиваемся, я смотрю на часы. Уже второй час. Как быстро пролетело время!

— Пора, Оля, — говорю я и подтягиваю к себе комбинезон.

—Уже?

Я молча киваю и начинаю одеваться. Оля вздыхает и тоже одевается. Одевшись, мы очищаем друг друга от клочков сена и идем к аэродрому.

— Не уходи одна, — говорю я ей. — Опасно ходить одной, даже с пистолетом. Дождись меня или посыльного из госпиталя.

— Хорошо. А сколько времени вы будете на задании?

— Примерно час-полтора, не больше.

— А это опасный вылет?

— Не очень.

— Не ври, ради бога. Ты что, успокоить меня хочешь? А кто нашему санитару говорил, что если уж вас в воздухе ранят, то ни один хирург не поможет?

— Болтун он старый.

— Он, по крайней мере, правду говорит, не то, что ты.

— “Не очень”, — передразнивает меня Оля. — Ты хочешь сказать, что вы с Сергеем — заговоренные? Как же! У меня таких заговоренных по несколько десятков в день через стол проходит, и все удивляются, как это именно их угораздило.