Верблюд Кевы был очень мелким, поэтому все пожитки мы сложили на нашего. Так что позади меня лежал узел с едой и одеждой. Это означало, что я могла на него опираться, давая отдых спине, хотя мне по-прежнему приходилось цепляться за изрезанные кнутом плечи Эше, чтобы держаться устойчиво. Шаг верблюда ритмичен, если позволять своему телу раскачиваться вместе с ним – не такой плавный ход, как у кашанской лошади, но они для пустыни не особенно подходят.

Что забавно – вскоре мы наткнулись на следы лошадиных копыт. Тысячи следов, словно здесь по пескам шла орда. Мы спешились, чтобы осмотреть их: отпечатки были маленькие, типичные для кашанских лошадей. Рядом со следами краснокрылые стервятники с криками обгладывали кости скота.

– Шейх Хизр упоминал йотридов, – сказала я, – но зачем им пересекать пустыню, когда легче идти степной пустошью?

Кева наклонился, чтобы осмотреть следы, которые остались хорошо видны из-за безветрия.

– Я послал на разведку Кинна. Лучше бы нам знать, что ждет впереди.

Эше жадно пил из своего бурдюка.

– Не могу придумать ни единой причины, по которой они шли этим путем. Разве что их лошади жрут песок.

Кева усмехнулся:

– Я слыхал и про лошадей, которые испражняются золотом. А такая, что ест песок и производит золото, разве не совершенство?

Они с Эше рассмеялись. Мне не показалось, что это так уж смешно. Может быть, потому, что мысли сосредоточились на одном человеке – кагане Пашанге.

Когда там, в Зелтурии, я сказала Кеве, что к нам присоединится Эше, и поведала ему историю изгнания этого человека, Кева только пожал плечами и ответил:

– Я был янычаром. Мы жестоко прокладывали себе путь по Юне. Не скажу, что мои руки чисты от крови.

А еще, когда я упомянула об Ашери, Кева отвел взгляд и прикрыл глаза, стиснул зубы, словно от боли. Но когда я спросила, значит ли для него что-нибудь это имя, он лишь покачал головой.

Мне совсем не хотелось тревожить чужую боль, и поэтому я больше не спрашивала. Может быть, он однажды расскажет мне сам. Все мы знали вкус боли и, в свою очередь, причиняли ее другим. Многие этого заслуживали, а некоторые и нет. Да, никто из нас не святой. Но каган Пашанг… то, что он, по слухам, творил…

Много лет он делал грязную работу для Селуков. Тамаз даже сажал его в тюрьму, и не раз, но лишь напоказ, поскольку опирался на йотридов, удерживая власть над Мервой, беспокойной восточной провинцией своего государства.

– Эше, разве ты не говорил, что родом из Мервы? – спросила я. – Ты же должен знать, на что способны йотриды.

– Да, я знаю, – ответил Эше, и его улыбка погасла. – Помню, Путь потомков втайне собирал ополчение, обещая скорый приход Просвещенных. Не желая пачкать руки, наместник Мансур вызвал кагана Пашанга. – Эше содрогнулся. – И конечно, он подавил восстание. Первым делом он взял семейные книги из архива дворца. И он даже не коснулся подозреваемых в мятеже. Просто забирал все их семьи, одно поколение за другим. Он отправил всех в старую шахту, приказал оставить им еды и воды, а потом запечатать вход.

Эше нервно сглотнул:

– О Лат!

И я тоже сглотнула. Я уже слышала эту историю и не жаждала снова ее услышать, но вспоминала человека, который похитил меня, а еще о мальчике, сидевшем за столом вместе с нашей семьей и скакавшем рядом с моим братом и мной.

Эше продолжал:

– Пашанг согнал людей, обвиненных в причастности к ополчению, ко входу в шахту, чтобы они слышали крики своих родных, закрытых внутри. Когда пища и вода кончились… Ну, можете себе представить. Крики стали… нечеловеческими. Каждый день он заставлял мятежников слушать вопли их родных, когда те раздирали друг друга на части и пожирали. До тех пор пока однажды не наступила мертвая тишина. – Эше устало прикрыл глаза. Эта часть всегда леденила мне кровь. – А потом, если рассказ правдив, тишину прервал смех. Абсолютно дикий, безумный смех. Смех Ахрийи. И каган Пашанг отпустил ополченцев-мятежников, но никто из них больше не мог сражаться. Никогда.

– Говоришь так, будто ты сам там был, – сказала я, положив руку на плечо Эше.

Эше покачал головой, по его лицу бежал пот.

– Нет, сам не был. Одна из семей, запертых в той шахте, работала на мою мать. Хорошие люди… хотя да, они были еретики. Моя мать сломалась, узнав, что с ними произошло. Как случилось, что в этой стране позволяют этосианам и прочим неверным поклоняться кому пожелают, а к своим братьям по вере в Лат, но избравшим иной путь, мы проявляем такую жестокость?

Даже Кева казался потрясенным этой историей, в его взгляде сквозило явное огорчение.

– Это потому, что кроме набегов на побережье, этосиане здесь не несут Селукам угрозы, в отличие от тех краев, откуда я родом. Аланья была основана святыми правителями, а они построили ее на могилах Потомков, детей Хисти. И те никогда не оставят в покое это место. – Кева тяжело и протяжно вздохнул. – А теперь, из практических соображений, предлагаю поберечь воду. Здесь прошла орда, значит, колодцы оазисов, скорее всего, осушены.

– Не всегда Пашанг был таким, – произнесла я, пытаясь понять, как он мог стать настолько порочным. – Думаю, это началось после того, как отец повез его в глубину Пустоши, в то место, которое мы зовем Красным из-за цвета тамошнего неба. Одной Лат известно, что Пашанг там видел, но вернулся он не мальчиком, а чудовищем с плотью отца внутри.

Так, во всяком случае, говорил мне Джихан.

– Думаю, нам известно достаточно, чтобы сделать вывод, – сказал Кева. – Постараемся избежать встречи с Пашангом и добраться до Кандбаджара.

Мы поехали дальше, но верблюд Кевы все отставал, приходилось сбавлять шаг, чтобы он мог догнать нас. Можно было бы ожидать, что Апостолы как-то поддержат Кеву, но они, по его словам, были разочарованы тем, что он покидает их, не заручившись преданностью ни одного племени джиннов, – это значило, что он маг по имени, а не по способностям. Тем не менее они не могли ему помешать, потому что он заключил завет с самой Лат, лишь она одна могла бы его покарать.

Мне хотелось ехать с ним вместе. Тот верблюд с большой головой на маленьком теле имел один крошечный горб, и от этого мы оказались бы еще ближе. Эти мысли были, конечно, неправильными, я еще питала надежду, что Кярс меня примет, но поделать ничего не могла.

Мы ехали целый день. Мы с Эше болтали обо всем – о его детстве в Мерве и о моем в Пустоши и Кандбаджаре. По словам Эше, его отец владел полусотней рабов, и они жили в доме большего размера, чем дворец наместника Мансура. Но когда рабы Мервы восстали (Эше был еще мальчиком), дом сожгли и едва не убили всю семью. После этого родители Эше решили жить скромнее. Они присоединились к святому ордену и пожертвовали ему половину всего, что имели. Это также способствовало тому, что горожане, считавшие их чужаками-химьярами, стали относиться к ним лучше.

Спустя некоторое время мы остановились для закатной молитвы. Кева и Эше заспорили о том, кто должен ее вести.

– Я испорчен зависимостью от гашиша, – сказал Кева. – И никак нельзя, чтобы читал я.

Эше усмехнулся:

– А ты знаешь, чем заплачено за моего верблюда и за эту одежду? – Он разгладил свою рубаху. – Деньги заработаны оскорблениями половины кандбаджарских задниц, членов и сисек. И ты хочешь, чтобы тем же самым языком возносились твои молитвы к Лат?

– Ты же бывший Апостол, ты учился высшему знанию.

– А ты маг, которого сама Лат призвала к служению.

– Как насчет нее?

Кева мотнул головой в мою сторону.

– Подойдет.

Оба встали и посмотрели на меня.

Я выплюнула финиковую косточку и затрясла головой:

– Один раз я… убила лягушку.

Они озадаченно переглянулись.

Я разочарованно хмыкнула:

– Я однажды сказала… кое-что очень нехорошее… о другой женщине из гарема… у нее за спиной!

– Мы теряем время, – произнес Кева. – Давай уже, начинай. – Он посмотрел вверх, на красноватое небо: – Интересно, куда делся Кинн? Он уже должен быть здесь.