Какой напор. Настоящий оратор. И не подумаешь, что он половину десятилетия гнил в тюрьме… пока на лицо не посмотришь.

– Это все, что ты можешь сказать, Хурран? Думаешь, кому-то из тех, кто стоит за моей спиной, интересно твое нытье? Сделай предложение, которое я смогу донести до каганов Пашанга и Гокберка. И такое, чтобы не заставило их жаждать крови еще сильнее, чем сейчас.

– Прячешься за своим каганами? Но мы оба знаем, что твой голос в Совете семи решающий. Вот поэтому я говорю с тобой, а не с ними, хотя с Пашангом мы дружим с детства. Не нападай на нас, султанша Сира. И не требуй платы со свободных людей. Как и тысячу лет назад, мы будем кочевать по пустыне, будем делать, что пожелаем, и не склонимся перед твоей тиранией. Поверни назад, пока не совершила того, о чем никогда не перестанешь жалеть.

Как уныло и беспомощно.

– Ты серьезно? Ты на самом деле считаешь, что слов достаточно? И что это за чушь – «мы» да «мы»? Ты себя-то видел когда-нибудь? – Я с усмешкой указала на его лицо. – Дай угадаю… Твоя мать была рутенской рабыней, которую твой отец трахнул… пару раз?

– Темзийской.

– Что доказывает мою правоту. Ты не из пустыни. Ты Селук. Ты из Пустоши, как и я, только в твоих венах еще больше льда.

Мои уши больше не вынесли бы его напрасной мольбы. Трата времени, хотя я все же оказала честь старшему сыну Мансура как переговорщику. Смерть сегодня ждет не их род, потому, несмотря на ненужную демонстрацию смелости, я сомневалась, что они затаят обиду, особенно когда мы нарастили силу. А убийство и порабощение тысяч абядийцев для них не такое серьезное преступление, как обезглавливание Кярсом их отца.

– Ты права, – рассмеялся Хурран. Он вдруг показался таким несерьезным, и в его усмешке было столько ребяческого. – Видит бог, я здесь потому, что знаю. – Еще одна усмешка. – Знаю, что ты пытаешься сделать, Сира. Хочешь выманить гулямов на открытый бой. Думаешь, Кярс и Като выйдут из-за гор, чтобы защитить жителей пустыни, и тогда ты возьмешь их своими воняющими лошадиной мочой руками. – Теперь его смех напоминал истерику. Меня это не радовало, ведь смеялся он надо мной. – Может, я не на стороне своего двоюродного брата, но точно не на твоей. Я уже рассказал ему, что ты пытаешься сделать, и Като согласился с моими выводами. Ни один гулям не покинет Зелтурию, что бы здесь ни случилось.

– Меня это устраивает. – Я скрестила руки на груди, стараясь выглядеть невозмутимой. – Мы повеселимся и без него. Этот Праздник сокола они будут вспоминать тысячу лет… Если только будет кому.

Спина ныла. Я развернулась и побрела к Текишу, вываживающему свою лошадь. Если Хурран прав и Кярс не придет, это будет чистое кровопролитие. Но важно то, что мы можем забрать все богатства абядийцев и использовать их для оживления Кандбаджара, – неплохой итог для меня и для нашего союза. Кроме того, чем чаще йотриды и силгизы сражаются бок о бок, тем крепче становится наш союз. И ничто сильнее победы не разожжет стремление к новой, – мы страхом и кровью творили на этих землях историю. Ни один смеющийся человек не посмеет отрицать роль страха и крови в создании династии.

Мы нырнули под последнее белое облако, растянувшееся на мили, и мне стало тошно при виде стоящих среди поросли йотридов, силгизов и хулителей святых. От панического снижения Кинна сделалось еще хуже.

Кожа Рухи сменила цвет со светло-песочного до оттенка пересохшей коры. Я смотрел на ее лицо и видел подступающие волны ужаса. Ее губы и веки дрожали, а дыхание стало частым и неглубоким.

Я схватил ее безжизненную руку.

– Смотри на меня.

Она отводила взгляд.

– Смотри на меня!

Я сжал ее руку.

Лицо Рухи говорило так много, как не сумел бы сказать язык.

– Я этого не допущу. И Кярс, надеюсь, тоже.

Раздалось улюлюканье – боевой призыв пустынных племен. До небес разнеслось: «Будь прокляты святые!» А потом раздался грохот копыт лошадей, несущихся на шатры абядийцев, треск аркебуз, лязг копий и топот людей, собравшихся на Праздник соколов. Хулители святых были первой линией нападения, а за ними ждали еще тысячи. По меньшей мере два тумена йотридских и силгизских всадников.

– Я не думала, что она так жестока, – дрожащим голосом сказала Рухи, глядя вниз. – За всю историю никто не нападал на Праздник соколов.

Я рывком распахнул ящик с доспехами. Выхватил пластинчатый нагрудник. Он был легкий, как янычарская кольчуга, и надеть его оказалось несложно. Потом я закрепил набедренные щитки и пластины на шее и на груди. Все фрагменты подходили друг к другу, как осколки разбитой черной вазы, становились на место точно так, как показал мне Эбра перед нашим расставанием.

Я натянул сапоги и закрепил их на пластинах доспехов. Наконец, достал и водрузил на голову шлем. Он сел идеально и защелкнулся на шейном доспехе.

Забрало, через которое я смотрел, было прозрачным, как стекло, но сделано из того же ангельского материала. Я все хорошо видел, и при этом глаза были защищены.

– Рухи, есть ли незащищенные места на моем теле?

Она подошла ближе, обошла вокруг, похлопывая и ощупывая доспехи.

– Думаю, ты укрыт мраком, насколько это возможно.

Тем не менее я не привык к такой тяжести. Мне не нравилось, когда доспехи сковывали суставы, это ограничивало и ослабляло движения. Я предпочитал скорость и точность и теперь был вынужден приспосабливаться. Дорогая цена даже за такую защиту.

Рухи указала на цепь абядийцев, выдвигавшихся из задних рядов лагеря на верблюдах и лошадях. Все в пластинчатых доспехах, и каждый нес длинную деревянную аркебузу.

– Они отбиваются, – сказала она. – Но на что им надеяться?

Их так мало, что им оставалось только отдать жизнь ради того, чтобы выиграть время и дать остальным убежать в пустыню, где абядийцы все же могли бы спрятаться. Хотя там особо негде укрыться.

– Кинн! – позвал я. – Мы должны остановить всадников и помочь тем бойцам дать время всем остальным. Высади меня позади цепи верблюдов, а потом доставь Рухи обратно в Зелтурию.

– Я не хочу прятаться за горами, когда здесь убивают моих соплеменников!

– Кто-то должен убедить Кярса прислать гул…

Я прикусил язык. Это именно то, чего хочет Сира. Для чего еще атаковать абядийцев – обитателей пустыни, живущих торговлей и, судя по всему, поселившихся в Аланье задолго до прочих племен. Глупо приобретать нового врага, если только тем самым не уничтожаешь старого.

– Почему его требуется убеждать? – с неожиданной невозмутимостью произнесла Рухи, и глаза у нее стали спокойными и безмятежными. Словно благодаря фанаа она взяла себя в руки. – Он пошлет своих гулямов. Его отец был одним из нас. Кярс не допустит гибели стольких людей.

– Не уверен.

Мне не хотелось рассуждать о том, что сделает или не сделает Кярс. Я хотел спрыгнуть на песок, обнажить клинок и убивать.

Из-за шума боя трудно было слышать собственные мысли. Грохот конских и верблюжьих копыт превратился в барабанный бой, боевой клич и крики раненых – в мелодию песни. Выстрелы аркебуз, свист летящих стрел и удары копий по щитам, – все смешалось, словно старый музыкант водил зазубренным ножом по струнам.

Когда мы приземлились позади сидящих на верблюдах абядийцев, нас окутали черный дым и вонь крови. Из палаточного городка в сторону барханов устремился поток стариков, матерей и детей. Но я знал то, чего не знали они, – конные йотриды справа и силгизы слева быстро обходят их лагерь. Никому не уйти, если только не двигаться с огромной скоростью.

– Кинн, останься с ней, – приказал я пестрому цыпленку и ступил из лодки на песок. – Уноси ее отсюда при малейшей опасности.

– Что ты собираешься делать? – От тревоги у Кинна округлились глаза. – Ты же видел, как плотно сгрудились всадники. Как ты через них прорвешься? И чего вообще хочешь добиться?

– Сира сделает все, чтобы победить. Нет такого зла, которым она не готова запятнать душу. У нее нет ничего святого и неприкосновенного. – Я схватился за рукоять клинка. – Потому я должен так же зверски обойтись с ее ордой.