– Я хочу помочь вам выбраться из кошмара.

– А ты можешь? Ты всего лишь одиночка, может быть, самый сильный человек на свете, но все же только один.

– Я буду не один. У вас десятитысячный гарнизон. Да, у Бабура двадцать тысяч, но шансы все же не так плохи, если вам хватит мужества пережить осаду. Скорее всего, целую зиму и даже дольше.

– У нас десять тысяч наемников и совсем мало местных. Они не станут биться до конца, как вы, янычары, сражаетесь за сирмянских шахов.

Ранее мне показалось, что высокая оплата наемников воодушевляет. Но во время осады денег становится меньше.

– Вы не открыли ворота, Эсме. Если готовы сдаться, чего же вы ждете?

Она взяла с могилы розу и повернулась ко мне.

– Я жду идеи получше, Кева. Это правда, что Бабур привел с собой магов?

– Маги не должны проливать кровь верующих, если только те не открыто бунтуют против престола.

– А разве ты не убил верующего, очень давно?

– Это было во время открытого восстания. Сейчас мы называем его войной за престолонаследие.

– Победители могут называть войны, как им вздумается. – Она покрутила розу. – Бабур скажет, что отвоевывал свое, и все остальные тоже будут так говорить.

– А что все скажут о его трусости? Об отказе сражаться за Зелтурию?

– Похоже, тебя гораздо больше интересует тот святой город, чем этот.

– Этот город не святой.

– Для меня святой. Дом тоже свят, Кева. Я здесь родилась и не против здесь умереть. Но не хотела бы погибнуть под ногами слонов Бабура.

– Тогда где ваш боевой дух? В Хурране его и то больше.

– Хурран. – Эсме переломила стебель розы. – Не стоит слишком сближаться с моим братом. Он не такой, как ты или я. Он больше похож на кагана Пашанга, только с именем и шармом Селуков. Когда мы были детьми, его любимой забавой было бросать камни в бродячих котов, забредавших на территорию дворца. Потом он стал стрелять в них из лука. А затем пулями.

Неоправданная жестокость к животным – всегда плохой знак. Но когда я вспомнил самого жестокого человека из всех, кого я знал, – брата Мурада Селима, мне пришлось напомнить себе, что без его жестокости мы не пережили бы осаду Растергана. Он распинал всех, кого подозревал в сотрудничестве с врагом. Оставлял их жариться на солнце. Большинство были невиновны, но были и виновные. Если бы не его жестокость, шпионы Ираклиуса подкосили бы нас и я, скорее всего, был бы мертв.

– В этом мире есть место и для жестоких людей.

– Да, но только не на троне. Уверена, ты это понимаешь.

– Не знаю. – Я с искренним сомнением пожал плечами. – Брат Мурада, Селим, был жесток. Но, возможно, Селим обрушился бы войной на крестейцев раньше, чем они обрушились на нас. Может, он направил бы свою жестокость на врагов и тем избавил бы нас от их жестокости.

– Да ты поэт.

Я снова пожал плечами.

– Я никогда не умел сочинять хорошие стихи.

– Но ты знаешь, как складывать слова, чтобы достичь нужного эффекта. Тебе просто не о чем было писать. Ты поэт, лишенный созерцающего глаза. Ты знаешь, что это такое?

– Таки говорил, что созерцающий глаз – это та часть души, которая поет, когда прикасается к красоте.

– Мама! – крикнул детский голос за моей спиной.

Я повернулся и увидел мальчика в идеально намотанном тюрбане.

– Это Исмаид, – сказала Эсме. – Лучшее, что у меня есть в текущем браке.

Я указал на его тюрбан и спросил:

– Ты сам его намотал?

Мальчик кивнул. Похоже, его отец был хоть на что-то годен.

– Где ты взял эти доспехи?

– У шаха Сирма.

Мальчик смотрел на меня полными удивления глазами.

– Меня учили, что он правил очень долго и что он очень далеко.

– И все это правда. Учись всему, чему сможешь, Исмаид. Знание – доспехи даже получше этих.

– Он прав. – Эсме обняла и поцеловала сына. – А теперь беги домой, сейчас же.

Исмаид кивнул и побежал к своим воспитателям.

– Как считаешь, дети делают нас лучше или хуже? – спросила Эсме.

– Лучше, – без колебаний ответил я.

– Ты когда-нибудь встречался с медведицей во время охоты? Они гораздо хуже, если где-то рядом медвежата.

– Вы часто охотитесь?

– Видел бы ты фреску, которую сделал для меня первый муж. На ней я держу самую большую аркебузу во всей Мерве. Хочешь верь, хочешь нет, но отец брал меня с собой, хотя и не думал, что мне может понравиться. Это одни из лучших воспоминаний о нем.

Смириться с тем, что я подумывал убить эту женщину только ради того, чтобы получить несколько тысяч наемников, становилось все труднее.

– Все охотятся на слабых, – сказал я. – Никто больше не хочет сражаться в трудных битвах. Я чуть ли не восхищаюсь Михеем Железным за то, что он побил столько сильных противников, и это всего за десять лет. Я хочу сделать то же самое, но, похоже, одинок на этом пути.

– Ты одинок лишь потому, что отказываешься вести за собой. – Она погладила камень усыпальницы мужа. – Ты напоминаешь мне его. Он всегда хотел сидеть на коне позади меня. – Она усмехнулась. – Можешь себе представить, женщина впереди, а мужчина сзади? Но при этом он орал мне на ухо: «Объезжай этот камень», «Не дергай поводья», «Осторожно, грязь!» и тому подобное. – Эсме положила бутон розы мне на плечо. – Ты точно такой же, Кева, это очевидно. Думаю, пора тебе взяться за поводья самому. Если хочешь спасти Зелтурию, собери единомышленников и сделай это. Хватит ждать, пока Селук отдаст приказ. – Она приблизила губы к моему уху. – Возможно, тебе понравится ехать впереди.

В тот день я приказал ифритам поджечь лес за стенами Мервы. Из огня в сторону кашанского лагеря выбежали пятнистые лани. За ними последовали стада диких кабанов, семейства медведей и желтых лисиц. Вместе с треском пламени это привлекло внимание всех воинов в лагере, и они теперь толпились перед горящим краем леса.

Кинн схватил меня за плечи и поднял в воздух. Я парил над массой кашанских воинов, за моей спиной клубился дым от пылающих деревьев. На воинах было столько зерцальных доспехов, что смотреть вниз было все равно что смотреть на небо.

– Вы все сгорите, как этот лес, – крикнул я. – А потом замерзнете в самом холодном аду, после чего снова сгорите в самом жарком аду, и это будет чередоваться тысячу раз целую вечность. Таково наказание за то, что вы допустили осквернение святых и священного города. Тот, кто игнорирует беды, постигшие святую Зелтурию, не имеет права называться латианином. Это касается и вашего шаха. И ваших шейхов. Любой, кто хоть пальцем шевельнет ради иной цели, чем освобождение святого города, – неверный, а я враг неверных.

Даже слоны не сводили с меня глаз.

– Это предупреждение, – продолжил я. – Единственный способ спастись от гнева Лат – пролить кровь, служа ей. Не каждый день человеку предлагается честь сражаться за веру. Но каждый из вас вместо нее выбрал войну с братьями по вере? Если так, вы не прошли испытание. С узкого и прямого пути вы шагнули в бездонную пропасть. И вашему наказанию не будет конца.

Шах Бабур выбрался из своего просторного шатра и смотрел на меня.

– А вот и он, – сказал я. – Я только что познакомился с человеком, которого вы называете шахом, и мое разочарование подобно разочарованию отца, узнавшего, что его сын от чужого семени. Шах Бабур ведет вас в ад. Если предпочитаете служить его тщеславию, а не Лат и святым, то вперед. Пожинайте плоды в этой жизни и страдайте в следующей.

– А ну, спускайся оттуда! – заорал Бабур, его щеки пылали.

Я расхохотался.

– Вот я плыву над вами, маг с силами ифритов, носящий доспехи, выкованные из смерти Архангела. Я взываю к верным, и мои слова достигнут лишь сердец истинно верующих. – Я обнажил Черную розу и высоко поднял ее. – Те, кто ищет сладкого дуновения рая, найдут меня на пути в Зелтурию. А те, кто ищет адского пламени, – не ходите дальше. Вы и ваш шах уже пришли.

Надо было подготовиться к худшему: что шах Бабур поведет свою армию по степи прямо к нам. Мы должны быть готовы сражаться за новую Аланью, которую хотим создать. Или умереть за нее.