– Сначала я предложил перевести рукописи Ибн Хальдуна, – объяснил он. – Те, которые заполучил Сильвестр де Саси. Но Хардинг возразил, что французские востоковеды уже работают над переводом и вряд ли я смогу уговорить Париж одолжить мне тексты на триместр. Тогда я спросил, могу ли просто перевести на английский арабские эссе Омара ибн Саида, учитывая, что они уже почти десять лет хранятся у нас, но Хардинг ответил, что в этом нет необходимости, поскольку в Англии уже отменили рабство, представляете?[952] Как будто Америки не существует. Под конец Хардинг сказал, что если я хочу сделать что-то важное, то могу отредактировать цитаты в персидской «Грамматике», и теперь он заставляет меня читать Шлегеля: «Überdie Spracheund Weisheitder Indier». И знаете что? Шлегель даже не был в Индии, когда это писал. Он писал все это в Париже. Как можно создать текст о «языке и мудрости» Индии, находясь в Париже?[953]

Но возмущение Рами меркло по сравнению с положением Виктуар. Она работала с профессором Уго Лебланом, с которым вот уже два года без каких-либо проблем учила французский, но теперь он стал источником бесконечного разочарования.

– Это невозможно, – сказала она. – Я хочу работать на креольском, да и он вроде бы не возражал, хотя и считает его вырождающимся языком, но теперь его интересует только вуду.

– Языческая религия? – уточнила Летти.

Виктуар смерила ее язвительным взглядом.

– Да, религия. Он все время расспрашивает о заклинаниях и стихах вуду, которых сам не понимает, потому что они, разумеется, на креольском.

Летти смутилась.

– Но разве это не то же самое, что французский?

– Даже отдаленно не похож. В креольском много французской лексики, да, но это совершенно отдельный язык, с собственными грамматическими правилами. Можно десять лет учить французский, но все равно без словаря не поймешь стихотворение на креольском. А словаря нет, поэтому лучше меня никого не найти.

– И в чем проблема? – спросил Рами. – Неплохой проект.

Виктуар замялась.

– Дело в том, что тексты, которые он хочет переводить… ну, в общем, очень специфические. Важные тексты.

– Такие специфические, что их и перевести невозможно? – спросила Летти.

– Это наследие, – пояснила Виктуар. – Священные верования…

– Так ведь не твои же…

– Может, и нет, – сказала Виктуар. – Я не… Я не знаю. Но они не предназначены для всеобщего пользования. Ты бы согласился час за часом отвечать белому человеку, какая история стоит за каждой метафорой, за каждым именем бога, дав возможность покопаться в верованиях своего народа ради поиска словесной пары, запечатленной на серебряной пластине?

Летти ее слова явно не убедили.

– Но все эти верования… они ведь не имеют отношения к действительности.

– Конечно имеют.

– Да брось, Виктуар.

– Они реальны в том смысле, о котором ты никогда не задумывалась. – Виктуар все больше распалялась. – До конца понять это может только выходец с Гаити. Но не Леблан.

Летти вздохнула.

– Почему бы тебе ему так и не сказать?

– Думаешь, я не пыталась? – огрызнулась Виктуар. – Ты когда-нибудь пробовала убедить профессора Вавилона отступить от своей цели?

– Ну, в любом случае, – воинственно и раздраженно сказала Летти, – что ты знаешь о вуду? Разве ты выросла не во Франции?

Хуже она ничего и придумать не могла. Виктуар стиснула зубы и отвернулась. Разговор иссяк. Наступила напряженная тишина, которую не пытались нарушить ни Виктуар, ни Летти. Робин и Рами в недоумении переглянулись. Что-то пошло наперекосяк, нарушено какое-то табу, но они опасались нажать слишком сильно в попытке узнать, что именно.

Робин и Летти были вполне довольны своими проектами, как бы они ни были утомительны и трудоемки. Робин вместе с профессором Чакраварти составлял список заимствований из санскрита в китайском, а Летти с профессором Лебланом продиралась сквозь французские научные труды в поисках полезных и непереводимых метафор в области математики и техники. Они научились не обсуждать детали в присутствии Рами и Виктуар. Собравшись все вместе, они говорили только о банальностях; Робин и Летти всегда «делали успехи», а Рами и Виктуар «боролись дальше».

Однако Летти по секрету признавалась, что все не так уж благостно. Профессор Леблан стал камнем преткновения между ней и Виктуар, которую обижало и удивляло отсутствие сочувствия со стороны Летти, а Летти считала, что Виктуар придает этому слишком много значения.

– Она сама это навлекла на свою голову, – пожаловалась Летти Робину. – Все было бы гораздо проще, если бы она сделала это исследование, ведь для гаитянского креольского нет даже «Грамматики»! Она могла бы стать первой, хотя учится только на третьем курсе!

Когда Летти пребывала в таком настроении, спорить с ней было бессмысленно, ей требовалась лишь публика, которая ее выслушает, но Робин все равно попытался:

– А вдруг для нее это значит больше, чем ты осознаешь?

– Но это не так. Я знаю! Она совершенно не религиозна, в смысле, разумеется, она цивилизованная…

Он присвистнул.

– Это серьезное слово, Летти.

– Ты понимаешь, о чем я, – надулась она. – Виктуар не гаитянка. Она француженка. И я просто не понимаю, зачем она все так усложняет.

Ближе к середине триместра Летти и Виктуар уже почти не разговаривали. Они всегда приходили на занятия поодиночке, и Робин гадал, как они умудряются выйти в разное время, чтобы не наткнуться друг на друга по пути.

Не только девушки страдали от разрыва. Атмосфера тех дней была гнетущей. Казалось, между ними что-то сломалось – нет, сломалось, пожалуй, слишком сильное слово, потому что они по-прежнему цеплялись друг за друга с упорством людей, у которых больше никого нет. Но их связь стала какой-то болезненной. Они по-прежнему проводили вместе почти все время, но боялись общества друг друга.

Все казалось непреднамеренным оскорблением или намеренной обидой: если Робин жаловался на санскрит, это напоминало, что профессор Хардинг упорно считает санскрит языком Рами, хотя это не так; если Рами радовался, что наконец-то договорился с профессором Хардингом о направлении исследований, это было бездушно по отношению к Виктуар, которая ничего не добилась от профессора Леблана. Раньше они находили утешение в своей солидарности, но теперь видели друг в друге лишь напоминание о собственном несчастье.

А хуже всего, с точки зрения Робина, были внезапные и загадочные изменения в отношениях Летти и Рами. Их разговоры были такими же пылкими, как и прежде, – Рами не переставал шутить, а Летти все так же вспыхивала в ответ. Но теперь реплики Летти приобрели странную обидчивую тональность. Летти срывалась в ответ на малейшие, зачастую неощутимые уколы. Рами же стал еще более язвительным и ехидным. Робин не знал, что с этим делать, и не имел ни малейшего понятия, в чем дело, но у него щемило в груди, когда он наблюдал за их перепалками.

– Летти просто в своем репертуаре, – сказал Рами, когда Робин все-таки стал его расспрашивать. – Она хочет быть в центре внимания и думает, что истерика – верный способ этого добиться.

– Ты чем-то ее расстроил? – настаивал Робин.

– Еще сильнее, чем обычно? Вряд ли, – скучающим тоном произнес Рами. – Нужно только преуспеть с переводом, и все будет хорошо, Птах, обещаю.

Но все явно было не хорошо. На самом деле все было очень странно. Рами и Летти, казалось, не выносили друг друга, и в то же время их тянуло друг к другу; они не могли нормально разговаривать, не входя в раж, так что становились главными протагонистами. Если Рами хотел кофе, Летти хотела чаю; если Рами считал картину на стене красивой, то Летти вдруг находила двенадцать причин, почему это пример отвратительной приверженности Королевской академии художественным условностям.